Сократ, Алкивиад

Сократ. Сын Клиния , я полагаю, ты дивишься тому, что я, став первым твоим поклонником, продолжаю оставаться им и теперь, когда другие от тебя отвернулись, а также и тому, что тогда как все прочие досаждали тебе своими беседами, я в течение стольких лет не сказал тебе ни единого слова. Причина тому была не человеческого, но божественного свойства ; позже ты сможешь оценить ее значение. Но теперь, когда она больше не служит препятствием, я пришел к тебе: я полон надежды, что и впредь это препятствие не возникнет. Все это время я примечал, как ты ведешь себя по отношению к твоим поклонникам: сколь много их ни было и как ни были они заносчивы, не было среди них ни одного, которого ты не отвадил бы своей высокомерной гордыней. Причину твоего высокомерного превосходства я тебе сейчас объясню. Ты утверждаешь, что тебе не нужен никто из людей: мол, присущее тебе величие – как телесное, так и душевное – таково, что ты ни в ком не нуждаешься. Ты считаешь, что ты – первый среди людей по красоте и росту, причем для каждого очевидно, что это правда. Далее, по твоему мнению, ты происходишь из самого отважного рода в своем городе, самом великом из греческих городов, и потому у тебя есть по отцу множество достойнейших друзей и сородичей, b которые в случае нужды придут тебе на помощь, и не меньшее число столь же достойных родственников по матери. Самый же сильный из них покровитель, как ты считаешь, – Перикл, сын Ксантиппа, коего твой отец оставил после себя вашим опекуном – твоим и твоего брата : ведь он не только в этом городе волен вершить все, что захочет, но и по всей Элладе и среди многочисленных и могущественных варварских племен. Добавлю еще, что ты – из богатых; впрочем, как кажется, это менее всего питает твою гордыню. Чванясь всем этим, ты подавил своих поклонников, а они, будучи послабее, признали свое поражение. Для тебя это не прошло незамеченным. Поэтому я уверен, что ты удивляешься настроению, мешающему мне отречься от моей любви, и спрашиваешь себя, на что глядя я сохраняю твердость там, где все остальные бежали.
Алкивиад. Но, быть может, тебе невдомек, Сократ, что ты лишь чуточку меня упредил: я ведь еще раньше предполагал подойти к тебе и спросить, что тебе от меня надо и чего ради ты меня не оставляешь в покое, преследуя меня на каждом шагу. Ведь и в самом деле я дивлюсь, какое у тебя ко мне дело, и с величайшей охотой получил бы ответ на этот вопрос.
Сократ. Значит, можно предполагать, что ты со вниманием меня выслушаешь, коль скоро, как ты говоришь, тебе желательно узнать мои намерения: слова мои будут обращены к терпеливому слушателю.
Алкивиад. Несомненно. Говори.
Сократ. Смотри же, пусть тебе не покажется удивительным, если, с трудом начав этот разговор, я с таким же трудом его и окончу.
Алкивиад. Говори же, почтеннейший; я готов тебя выслушать.
Сократ. Пусть будет так. Нелегкое это дело – объясняться в любви человеку, ни в чем не уступающему своим поклонникам; однако надо решиться и изложить тебе мои намерения. Если бы я, мой Алкивиад, видел, что ты привержен ко всему тому, что я только что перечислил, и намерен продолжать жить так и дальше, я давно бы простился со своей влюбленностью, по крайней мере я в это верю. Но я хочу доказать тебе самому, что у тебя совсем другие замыслы, и ты увидишь из этого, насколько внимательно я все это время за тобою следил. Мнится мне, что если бы кто-нибудь из богов тебе рек: ”Алкивиад, желаешь ли ты жить тем, чем жил прежде, или предпочел бы тотчас же умереть, коль скоро не сможешь рассчитывать в жизни на большее?” – ты избрал бы смерть. И я скажу тебе сейчас, в какой надежде ты продолжаешь жить. Ты полагаешь, что если вскорости выступишь перед афинским народом – а это предстоит в самый короткий срок, – ты сумеешь ему доказать, что достоин таких почестей, каких не удостаивался ни Перикл и никто из его предшественников; доказав это, ты ооретешь великую власть в городе, а уж коли здесь, то и во всей Элладе ты станешь самым могущественным, да и не только среди эллинов, но и среди варваров, обитающих на одном с нами материке . А если бы тот же самый бог сказал, что тебе следует править лишь здесь, в Европе, в Азию же тебе путь закрыт и ты не предназначен для тамошних дел, то. думаю я, жизнь была бы тебе не в жизнь на этих условиях, коль скоро ты не сможешь, так сказать, заполонить своим именем и могуществом все народы. Я полагаю, ты не считаешь достойным упоминания никого, кроме Кира и Ксеркса . А что ты питаешь такую надежду, я не предполагаю. но точно знаю. Быть может, сознавая, что я говорю правду, ты спросишь: ”Какое отношение имеет это. Сократ, к тому. что ты собирался мне сказать о твоей d неотступной привязанности ко мне?” Я же тебе отвечу: ”Милый сын Клиния и Дпномахи, без меня невозможно осуществить все эти твои устремления: такова моя власть, как я думаю, над твоими делами и тобою самим. Потому-то, полагаю я, бог и запретил мне беседовать с тобой, и я ожидал на это его дозволения. Но поскольку ты лелеешь надежду доказать городу свое право на всевозможные почести, а доказав это, тотчас же забрать в свои руки власть, то и я надеюсь получить при тебе величайшую власть, доказав, что представляю собой для тебя весьма ценного человека, вплоть до того, что ни твой опекун , ни твои родичи и никто другой не может обеспечить тебе желанного могущества, кроме меня, – но, конечно, с помощью бога. А так как ты был очень юн и еще не обременен такими надеждами, то бог, как я думаю, запрещал мне с тобой разговаривать, чтобы не сказать тебе что-то впустую. Ныне же он разрешил меня от запрета , и теперь ты меня послушаешь”.
Алкивиад. Мой Сократ, ты кажешься мне гораздо более странным теперь, когда ты со мной заговорил, чем раньше, когда молча за мною следовал, хотя и тогда ты казался мне весьма необычным. Ты уже разобрался, как кажется, в моих замыслах – лелею я их или нет, и если я с тобой и не соглашусь, я все равно не сумею тебя разубедить. Что ж, пусть. Но если бы я и действительно питал подобные замыслы, каким образом они осуществятся у меня с твоей помощью и не получат свершения без тебя? Можешь ты мне это объяснить?
Сократ. Ты спрашиваешь, могу ли я произнести длинную речь – в том роде, как ты привык слушать? Но такая речь не в моем духе. Однако, думаю, я мог бы тебе доказать, что дело обстоит именно таким образом, если только ты в одной малости придешь мне на помощь.
Алкивиад. Коли то, о чем ты просишь, не трудно, я готов.
Сократ. Что же, тебе кажется трудным отвечать на вопросы?
Алкивиад. Нет, не кажется.
Сократ. Так отвечая же.
Алкивиад. А ты спрашивай.
Сократ. Значит, я буду задавать тебе вопросы так, как если бы ты в самом деле замышлял то, о чем я сейчас говорил?
Алкивиад. Да, если тебе так угодно; хотел бы я знать, каковы будут твои вопросы.
Сократ. Ну что ж. Я утверждаю, что ты намерен в самый короткий срок выступить перед афинянами со своими советами. Итак, если бы в тот миг, как ты собирался взойти на трибуну, я остановил бы тебя и спросил: ”Алкивиад, о чем же собираются совещаться афиняне, что ты намерен давать им советы? Видимо, о вещах, известных тебе лучше, чем им?” – что бы ты мне ответил?
Алкивиад. Я конечно же сказал бы, что о вещах, более известных мне, чем им.
Сократ. Следовательно, ты способен быть хорошим советчиком в вещах, кои ты знаешь?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. А знаешь ты только то, чему научился от других или открыл сам?
Алкивиад. Что же еще мог бы я знать?
Сократ. Но возможно ли, чтобы ты выучился чему-либо или что-то открыл, не желая учиться или заниматься сам поиском?
Алкивиад. Нет, невозможно.
Сократ. Ну а желал бы ты искать то, что ты, по твоему мнению, уже знаешь, или учиться таким вещам?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Значит, было время, когда ты не считал, будто знаешь то, что ты знаешь сейчас?
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Но в общем-то я могу сказать, чему ты учился; если я что-либо упущу, ты мне подскажи. Насколько я припоминаю, ты обучался грамоте и игре на кифаре, а также борьбе. Учиться игре на флейте ты не пожелал . Вот и весь твой запас знаний, разве что ты обучился еще чему-то тайком от меня; но значит, ты это делал, не выходя из дому ни днем, ни ночью.
Алкивиад. Нет, никаких других занятий, кроме тех, что ты указал, у меня не было.
Сократ. Итак, ты собираешься выступить с советами перед афинянами, когда они станут совещаться относительно грамотности – как им правильно писать?
Алкивиад. Нет, клянусь Зевсом, не собираюсь.
Сократ. Но тогда ты будешь давать советы, как ударять по струнам кифары?
Алкивиад. Ни в коем случае.
Сократ. Но ведь у них нет также привычки совещаться в народном собрании о приемах борьбы?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Тогда о чем же им совещаться? Уж, наверное, не о строительстве?
Алкивиад. Нет, нет.
Сократ. Ведь па этот счет у зодчего найдутся лучшие советы, чем у тебя?
Алкивиад. Да.
Сократ. Разумеется, и не тогда ты взойдешь на помост, когда они станут совещаться о прорицаниях?
Алкивиад. Нет, не тогда.
Сократ. Ведь прорицатель это знает лучше тебя?
Алкивиад. Да.
Сократ. При этом ведь неважно, высок он или низок, красив или безобразен, благородного рода или же нет?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Ну а давать советы о чем бы то ни было подобает ведь знатоку, а не богатому человеку?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Когда афиняне совещаются относительно здоровья своих сограждан, им неважно, беден или богат c тот, кто их убеждает, но они заинтересованы в том, чтобы советчик их был врачом.
Алкивиад. Это естественно.
Сократ. Но в каком же тогда случае будет правильным с твоей стороны выступить перед ними с советами?
Алкивиад. Тогда, когда они станут совещаться о своих делах.
Сократ. Ты имеешь в виду судостроение – какие именно им следует сооружать суда?
Алкивиад. Да нет же, Сократ, совсем не это.
Сократ. Я полагаю, ты не разбираешься в таком деле. Именно поэтому ты воздержишься или по какой-то иной причине?
dАлкивиад. Нет, именно по этой.
Сократ. Но какие же их дела ты имеешь в виду, о которых они станут совещаться?
Алкивиад. Я имею в виду, Сократ, войну или мир или другие подобные же дела государства.
Сократ. Точнее говоря, когда они станут советоваться, с кем заключить мир, а с кем воевать и каким образом?
Алкивиад. Да.
Сократ. Разве не нужно это делать наилучшим образом?
Алкивиад. Да.
Сократ. И в наиболее благоприятное время?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Ив течение такого срока, какой представляется наивыгоднейшим?
Алкивиад. Да.
Сократ. А если бы афиняне совещались о том, с кем надо вести борьбу в палестре – обычную или на кулаках – и каким образом, кто дал бы при этом лучший совет – ты или учитель гимнастики?
Алкивиад. Конечно, учитель гимнастики.
Сократ. А можешь ли ты мне сказать, что принимает во внимание учитель гимнастики, когда собирается дать совет, с кем следует бороться, а с кем нет, а также когда это надо делать и каким способом? Я вот что имею в виду: ведь бороться надо с теми, с кем это стоит делать? Разве не так?
Алкивиад. Так.
Сократ. И делать это надо по возможности лучше?
Алкивиад. Да, по возможности.
Сократ. И в самое благоприятное для этого время?
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. А певцу разве не приходится временами сопровождать свое пение игрой на кифаре и ритмическими движениями?
Алкивиад. Приходится.
Сократ. И именно тогда, когда это лучше всего подобает?
Алкивиад. Да.
Сократ. И столько раз, сколько это будет наилучшим?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Далее. Поскольку ты прилагаешь ”лучшее” к обоим случаям – и к музыкальному сопровождению и к борьбе, что ты назовешь лучшим в игре на кифаре, подобно тому как я называю в борьбе лучшим ее видом борьбу гимнастическую? Какой ты в этом случае назовешь вид?
Алкивиад. Я тебя не понимаю.
Сократ. Но попробуй мне подражать. Мои слова означали тот вид, который являет собой совершенство: совершенно то, что делается в соответствии с правилами искусства. Разве не так?
Алкивиад. Так.
Сократ. А гимнастика разве не искусство?
Алкивиад. Конечно, искусство.
Сократ. Я же сказал, что наилучшим в борьбе является ее гимнастический вид.
Алкивиад. Да, сказал.
Сократ. Так разве я был не прав?
Алкивиад. Я думаю, прав.
Сократ. Давай же и ты – ибо и тебе подобает правильно рассуждать – скажи прежде всего, что это за искусство, в котором уместны одновременная игра на кифаре, пение и ритмические движения? Как все это вместе зовется? Можешь ты это сказать?
Алкивиад. Право, не могу.
Сократ. Но попробуй подойти к этому так: какие богини покровительствуют этому искусству?
Алкивиад. Ты разумеешь Муз, мой Сократ?
Сократ. Да. Смотри: каково же наименование этого искусства по Музам?
Алкивиад. Мне кажется, ты имеешь в виду мусическое искусство.
Сократ. Да, именно его. Что же бывает в нем совершенным? Подобно тому как я тебе раньше определил правильность в гимнастическом искусстве, так и ты сейчас дай определение в отношении искусства мусического: в чем заключена его правильность?
Алкивиад. Я думаю, в гармоничности.
Сократ. Отлично. Давай же назови теперь лучшее в деле войны и мира, подобно тому как ты раньше назвал гармонию лучшим в одном из искусств и гимнастические упражнения – в другом. Попытайся же и здесь назвать лучшее.
Алкивиад. Но я не очень-то это разумею...
Сократ. Да ведь это позор. Представь, если кто обратится к тебе за советом по поводу питания – мол, какое будет получше и сколько и когда оно будет уместнее, а затем тебя спросит: ”Что ты разумеешь под лучшим, Алкивиад?” – ты ведь сможешь ответить, что разумеешь более здоровое питание, хотя ты и не выдаешь себя за врача. А тут, выдавая себя за знатока и выступая советчиком, как человек знающий, ты не сумеешь ответить на заданный тебе вопрос! И ты не почувствуешь при этом стыда? И не покажется тебе это позорным?
Алкивиад. Очень даже покажется.
Сократ. Смотри же, постарайся сказать, к чему тяготеет наилучшее при заключении мира и с кем следует сражаться во время войны?
Алкивиад. Но я хоть и стараюсь, не могу этого уразуметь.
Сократ. Значит, ты не знаешь, какие взаимные обвинения выдвигаются при объявлении войны сторонами и с какими словами мы начинаем обычно войну?
Алкивиад. Нет, знаю: мы утверждаем при этом, что мы обмануты, ограблены либо потерпели насилие.
Сократ. Довольно! А говорим ли мы о том, каким образом потерпели все это? Попытайся сказать, в чем различие того или другого случая.
Алкивиад. Под ”случаем”, мой Сократ, ты подразумеваешь, происходит ли это справедливым образом или несправедливым?
Сократ. Вот именно.
Алкивиад. Но это целиком и полностью отличается одно от другого.
Сократ. Прекрасно. Что же ты посоветуешь афинянам – сражаться против обидчиков или против тех, кто действует справедливо?
Алкивиад. Вопрос твой коварен: ведь даже если кому-либо придет в голову, что следует воевать против тех, кто действует справедливо, афиняне на это не пойдут.
Сократ. По-видимому, потому, что это противоречит обычаю.
Алкивиад. Разумеется; ведь это было бы неблагородно.
Сократ. Следовательно, твои речи будут соответствовать этому справедливому обычаю?
Алкивиад. Безусловно.
Сократ. В таком случае на мой вопрос, что является лучшим – воевать или нет, с кем именно воевать и в какое именно время, – ответом будет, что лучшее – это более справедливое. Не так ли?
Алкивиад. Кажется, так.
Сократ. Но как же, милый Алкивиад? Мог ли ты сам не знать, что ты это знаешь, или же ты скрыл от меня, что обучался этому у учителя, научившего тебя различать более или менее справедливое? Кто же этот учитель? Скажи мне, чтобы ты и меня мог определить к нему в ученики.
Алкивиад. Сократ, ты надо мной насмехаешься!
Сократ. Нет, клянусь твоим и моим богом дружбы! И менее всего я хотел бы нарушить такую клятву . Но если ты знаешь такого учителя, скажи мне, кто он?
Алкивиад. А что, если я не знаю? Почему ты не веришь, что я иным путем мог узнать, что такое справедливость и несправедливость?
Сократ. Конечно, мог, если открыл это сам.
Алкивиад. А ты полагаешь, что на это я не способен?
Сократ. Нет, наоборот, если только ты будешь искать.
Алкивиад. Значит, ты думаешь, что я не мог бы искать?
Сократ. Разумеется, мог бы, если бы считал, что чего-то не знаешь.
Алкивиад. И ты полагаешь, что со мной этого никогда не бывало?
Сократ. Ты хорошо сказал. Можешь ли ты назвать мне то время, когда ты считал, что не знаешь, что такое справедливость и несправедливость? Например, в прошлом году ты считал, что не знаешь этого, и искал? Или ты считал, что уже это знаешь? Отвечай правду, чтобы беседа наша не была бесплодной.
Алкивиад. Я считал, что уже это знаю.
Сократ. А в позапрошлом году или четыре-пять лет тому назад ты так не считал?
Алкивиад. Нет, считал.
Сократ. Но ведь до этого ты был еще мальчиком, не так ли?
Алкивиад. Да.
Сократ. А ведь я хорошо знаю, что ты тогда думал, будто тебе эти вещи ведомы.
Алкивиад. Как можешь ты быть в этом уверен?
Сократ. Я часто слышал твои речи, когда ты был мальчиком, – в школе и в других местах, во время игры в бабки или во время прочих забав: ты не затруднялся в вопросах справедливости и несправедливости, но, наоборот, весьма уверенно и отважно высказывал свое мнение о любом из мальчишек – что, мол, он мошенник и негодяй и играет нечестно . Разве я лгу?
Алкивиад. Но что еще должен был я делать, Сократ, если кто-то меня надувал?
Сократ. Однако, если тогда ты не знал, надувают тебя или нет, уместно ли тебе спрашивать, что ты мог сделать?
Алкивиад. Клянусь Зевсом, я не только знал, но точно был уверен, что меня надувают.
Сократ. Похоже, значит, ты считаешь, что и мальчиком знал, что такое справедливость и несправедливость?
Алкивиад. Да, знал!
Сократ. Так когда же ты это открыл? Ведь не тогда же, когда считал, что ты это знаешь?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. А когда же ты считал, что этого не знаешь? Вот видишь – ты никак не найдешь такого времени.
Алкивиад. Клянусь Зевсом, Сократ, не знаю, что и сказать.
Сократ. Значит, не открытие помогло тебе это узнать.
Алкивиад. Да, совсем не оно, как видно.
Сократ. Но недавно ты сказал, что знаешь, не обучавшись этому. А если ты и не открывал этого и этому не учился, каким образом и откуда ты это знаешь?
Алкивиад. Но, быть может, я неверно тебе ответил, когда сказал, что знаю это благодаря собственному открытию.
Сократ. А как это обстоит на самом деле?
Алкивиад. Я думаю, что обучился этому так же, как и другие.
Сократ. Мы снова вернулись к тому, с чего начали. От кого ты этому научился? Поделись со мной.
Алкивиад. От многих.
Сократ. Ссылаясь на многих, ты прибегаешь не к очень-то серьезным учителям,
Алкивиад. Почему же? Разве они не способны обучить?
Сократ. Даже игре в шашки – и то не способны. А ведь это куда легче, чем внушить понятие о справедливости. Что ж, ты считаешь иначе?
Алкивиад. Нет, я с тобою согласен.
Сократ. Что же, те, кто не способны обучить менее серьезным вещам, способны обучить более серьезным?
Алкивиад. Да, я так думаю: они способны обучить вещам значительно более важным, чем игра в шашки.
Сократ. И что же это за вещи?
Алкивиад. Например, я научился у них правильной эллинской речи: здесь я никак не могу назвать себя своим собственным учителем, но должен сослаться на тех, кого ты называешь несерьезными учителями.
Сократ. В самом деле, благородный мой друг, многие – хорошие учители этого предмета и по справедливости должны быть прославлены за свою науку.
Алкивиад. Почему же?
Сократ. А потому, что они владеют здесь тем, чем и должны владеть хорошие учители.
Алкивиад. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Разве ты не знаешь, что те, кто собираются чему-либо научить, должны прежде всего знать это сами? Не так ли?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Но знатоки должны ведь быть между собой согласны по поводу того, что они знают, и не расходиться во мнениях?
Алкивиад. Да.
Сократ. А если они по какому-либо вопросу разойдутся во мнениях, скажешь ли ты, что они этот предмет знают?
Алкивиад. Нет, конечно.
Сократ. В самом деле, могли бы они этому обучать?
Алкивиад. Никоим образом.
Сократ. Что ж, разве тебе кажется, будто многие расходятся между собой во мнении, что именно следует называть камнем или деревом? И если ты кому-либо задашь этот вопрос, разве все не согласятся между собой и не протянут руку к одному и тому же предмету – камню или же дереву? То же самое относится и к остальным подобным вещам. Ведь именно это, как я понимаю, ты называешь правильным знанием эллинской речи? Не так ли?
Алкивиад. Так.
Сократ. Значит, как мы сказали, они бывают согласны по этим вопросам друг с другом и сами с собой – выступая и как частные лица и от имени государства: ведь не станут же государства спорить между собой, называя этими именами одни – одно, а другие – другое.
Алкивиад. Нет-нет.
Сократ. Значит, они, эти многие, естественно, могут быть хорошими учителями.
Алкивиад. Да.
Сократ. И следовательно, если мы пожелаем сделать кого-либо знающим эти вещи, то правильно поступим, послав его в обучение к этим многим.
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Ну а если бы мы захотели узнать не только что такое люди или лошади, но и какие из них быстры в беге, а какие медленны, окажутся ли многие в состоянии нас этому научить?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Достаточным ли для тебя свидетельством того, что они этого не знают и не являются дельными учителями в этом вопросе, будет их несогласие между собой при его решении?
Алкивиад. Да, вполне достаточным.
Сократ. Ну а если мы захотим узнать не только каковы люди, но и какие из них бывают здоровыми или больными, окажутся ли в этом случае многие достаточно сведущими для нас учителями?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Будет ли для тебя свидетельством непригодности их для этого дела несогласие многих между собой?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. К чему же мы пришли? Тебе кажется, что многие согласны сами с собой и друг с другом относительно справедливых людей и дел?
Алкивиад. Менее всего, клянусь Зевсом, Сократ!
Сократ. Не думаешь ли ты, что именно по этим вопросам между ними больше всего разногласий?
Алкивиад. Очень даже думаю.
Сократ. Однако, полагаю, тебе никогда не случалось видеть или слышать настолько резкие споры между людьми относительно здоровья или болезни, чтобы это заставляло их хвататься за оружие и убивать друг друга.
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Что же касается справедливости и несправедливости, я знаю, что если ты даже этого не видел, то наверняка слышал рассказы и Гомера и многих других: ведь ты знаком и с ”Одиссеей” и с ”Илиадой”.
Алкивиад. Разумеется, мой Сократ.
Сократ. А ведь поэмы эти посвящены разногласию по вопросам справедливости и несправедливости.
Алкивиад. Да.
Сократ. И все битвы и смерти воспоследовали из-за этого разногласия среди ахейцев и троянцев, а также между женихами Пенелопы и Одиссеем.
Алкивиад. Ты говоришь правду.
Сократ. Думаю также, что у тех, кто пал при Танагре, –у афинян, лакедемонян и беотийцев, а также и у тех, кто позже погиб при Коронее (среди них был и твой отец Клиний), спор шел не о чем ином, как о справедливом и несправедливом, и именно этот спор был причиной смертей и сражений. Не так ли?
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Назовем ли мы знатоками какого-либо предмета людей, столь сильно расходящихся во мнениях по поводу этого предмета, что в пылу спора они чинят друг другу крайние насилия?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. А ты ссылаешься на подобных учителей, относительно которых сам признаешь, что они невежды!
Алкивиад. Похоже, что так.
Сократ. Как же может быть, что тебе ведомы справедливость и несправедливость, если ты блуждаешь в этом вопросе вокруг да около и, как это очевидно, ни у кого этому не обучался и сам не пришел к такому открытию?
Алкивиад. Судя по твоим словам, это невозможно.
Сократ. Не замечаешь ли ты, Алкивиад, что ты не прав?
Алкивиад. А в чем?
Сократ. Ты утверждаешь, что так выходит по моим словам.
Алкивиад. Как это? Разве не ты говоришь, будто мне неведомы справедливость и несправедливость?
Сократ. Нет, не я.
Алкивиад. Значит, я?!
Сократ. Да.
Алкивиад. Но каким это образом?
Сократ. Смотри же: если я спрошу, что больше – единица или двойка, ты ведь ответишь, что двойка?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Насколько больше?
Алкивиад. На единицу.
Сократ. Так кто же из нас утверждает, что двойка больше единицы на единицу?
Алкивиад. Я.
Сократ. Значит, я задал вопрос, а ты мне ответил?
Алкивиад. Да.
Сократ. Итак, относительно этих вещей я задаю вопрос, а ты отвечаешь?
Алкивиад. Да, я.
Сократ. А если я спрошу тебя, из каких букв состоит слово ”Сократ”, а ты мне ответишь, кому будет принадлежать утверждение?
Алкивиад. Мне.
Сократ. Давай же, скажи вообще: когда есть вопрос и ответ, кто является лицом утверждающим – спрашивающий или дающий ответ?
Алкивиад. Мне кажется, Сократ, что дающий ответ.
Сократ. Ну а до сих пор во всей нашей беседе спрашивающим был я?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ты же мне отвечал?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Кто же из нас изрек сказанное?
Алкивиад. Как это очевидно из нашей договоренности – я.
Сократ. А разве не было сказано о справедливом и несправедливом, что Алкивиад, красивый сын Клиния, этого не знает, однако питает намерение выступить в народном собрании перед афинянами с советами о том, чего он не знает? Разве дело обстоит не так?
Алкивиад. Видимо, так.
Сократ. Здесь очень уместен, мой Алкивиад, стих Еврипида: ”Не от меня, но от себя ты слышала” . В самом деле, ведь не я это утверждаю, но ты сам, и напрасно ты в этом меня обвиняешь. Но утверждение твое истинно: безумную ты лелеешь затею, добрейший мой, учить других тому, чего не знаешь сам, отказываясь вдобавок этому научиться .
Алкивиад. Я думаю, мой Сократ, что афиняне да и все остальные эллины редко задаются вопросом, что справедливо, а что несправедливо: они считают, что это само собою ясно. Поэтому, отложив попечение о справедливости, они заботятся лишь о пользе дела. Ведь справедливое и полезное, как я полагаю, – это не одно и то же: скольким людям, чинившим величайшую несправедливость, это принесло выгоду, в то время как другим, хоть и вершившим справедливые дела, по-моему, не повезло.
Сократ. Но что же, если даже допустить, что справедливое и полезное весьма друг от друга отличны, не думаешь ли ты, будто тебе известно, что именно полезно людям и почему?
Алкивиад. А отчего же и нет, Сократ? Только не спрашивай меня снова, от кого я этому научился или каким образом я пришел к этому сам.
Сократ. Но как ты можешь это требовать? Когда ты что-либо неправильно утверждаешь и есть возможность доказать тебе это с помощью прежних доводов, ты вдруг желаешь получить какие-то новые доказательства – так, как если бы прежние стали подобны изношенным платьям, кои ты уже больше не можешь носить?Тебе, видишь ли, требуется свежее и незапятнанное доказательство! Я же пропущу мимо ушей твои словесные уловки и снова спрошу, откуда к тебе пришла наука о пользе, кто твой учитель, и еще обо всем том спрошу тебя сразу, о чем спрашивал раньше. Однако и теперь ясно, что ты пришел к тому же, что я, и не сумеешь мне доказать ни того, что ты сам открыл значение пользы, ни того, что этому научился. Но поскольку ты избалован и с неудовольствием примешь повторение прежних речей, я оставлю пока в стороне вопрос о том, знаешь ли ты или нет, что полезно афинянам. Однако почему же ты не показал, одно и то же справедливое и полезное или это разные вещи? Ты мог это сделать, если тебе угодно, либо задавая мне вопросы, как я задавал их тебе, либо связно изложив это в собственном рассуждении.
Алкивиад. Но я не знаю, мой Сократ, сумею ли я тебе это изложить.
Сократ. А ты, мой милый, представь себе, что я – народное собрание: ведь там тебе нужно будет убедить каждого. Не так ли?
Алкивиад. Да.
Сократ. Разве один и тот же человек не способен убеждать людей – как поодиночке, так и всех вместе – в том, что он знает, подобно тому, как учитель грамматики убеждает в правильности письма как одного, так и многих?
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Точно так же и в правильности чисел один и тот же человек убеждает и одного и многих.
Алкивиад. Да.
Сократ. И этим человеком будет знаток арифметики?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Значит, и ты можешь в чем-то убедить как одного человека, так и многих?
Алкивиад. Естественно.
Сократ. Разумеется, в том, что тебе известно?
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, отличие участника беседы, подобной нашей, от оратора, выступающего перед народом, состоит только в том, что последний убеждает всех скопом, первый же – лишь одного?
Алкивиад. По-видимому.
Сократ. Так давай же, поскольку явно безразлично, убеждать ли многих или одного, поупражняйся на мне и попробуй мне доказать, что справедливое не всегда бывает полезным.
Алкивиад. Ты очень заносчив, Сократ.
Сократ. Что ж, сейчас из заносчивости я попытаюсь тебе доказать противоположное тому, что ты мне доказать не пожелал.
Алкивиад. Говори же.
Сократ. Ты только отвечай на вопросы.
Алкивиад. Нет, говори ты сам.
Сократ. Значит, тебе не очень желательно, чтобы я тебя убедил?
Алкивиад. Желательно во всех отношениях.
Сократ. Не правда ли, коль скоро ты утверждаешь, что дело обстоит таким именно образом, ты в высшей степени в этом убежден?
Алкивиад. Мне кажется, да.
Сократ. Отвечай же: ведь если ты не сам от себя услышишь, что справедливость полезна, а от другого, ты ему не поверишь?
Алкивиад. Нет, конечно. Но мне следует отвечать: ничто, как я полагаю, мне здесь не повредит.
Сократ. Да ты провидец! Скажи мне: ты утверждаешь, что из справедливого одно полезно, другое же – нет?
Алкивиад. Да.
Сократ. Но как же это? Значит, одни справедливые вещи прекрасны, другие же – нет?
Алкивиад. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Я спрашиваю тебя, видел ли ты когда-нибудь человека, совершающего безобразные, но справедливые поступки?
Алкивиад. Нет, не видел.
Сократ. Наоборот, все справедливое было одновременно прекрасным?
Алкивиад. Да.
Сократ. А что мы скажем о прекрасных поступках? Все ли они хороши, или одни хороши, другие же – нет?
Алкивиад. Я полагаю, Сократ, что некоторые из прекрасных поступков дурны.
Сократ. Значит, и некоторые безобразные поступки хороши?
Алкивиад. Да.
Сократ. Утверждая подобное, ты имеешь в виду, например, случаи, когда многие во время войны, придя на помощь другу или сородичу, получали ранения и умирали, другие же, хоть и должны были помочь, не помогали и оставались живы-здоровы?
Алкивиад. Да, именно это.
Сократ. Значит, ты считаешь подобную помощь и попытку спасти тех, кого должно, прекрасной: ведь это проявление мужества, не так ли?
Алкивиад. Так.
Сократ. Дурно же это из-за последующих ранений и смерти. Так ты полагаешь?
Алкивиад. Да.
Сократ. Но ведь мужественное поведение и смерть – это разные вещи?
Алкивиад. Безусловно.
Сократ. Значит, помощь оказываемая друзьям, прекрасна и дурна не в одном и том же отношении.
Алкивиад. Видимо, так.
Сократ. Посмотри же, не оказывается ли вообще то, что прекрасно, одновременно и хорошим, как в приведенном сейчас случае: ведь ты согласился, что мужественная помощь прекрасна. Так рассмотри само мужество – хорошо оно или дурно? Исследуй это так: что тебе более желанно – хорошее или дурное?
Алкивиад. Хорошее.
Сократ. И предпочтительно самое лучшее?
Алкивиад. Да.
Сократ. При этом ты менее всего хотел бы этого лишиться?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Что же ты скажешь относительно мужества? Ценою чего ты согласился бы его лишитъся?
Алкивиад. Да мне и жизнь не мила будет, если я окажусь трусом!
Сократ. Следовательно, ты считаешь трусость величайшим из зол?
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Столь же великим злом, как и смерть, – так мне кажется.
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Значит, жизнь и мужество в высшей степени противоположны смерти и трусости?
Алкивиад. Да.
eСократ. И одно ты бы очень себе пожелал, другое же – наоборот?
Алкивиад. Да.
Сократ. Потому что одно ты считаешь наилучшим, а другое – наихудшим?
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Следовательно, ты относишь мужество к наилучшим вещам, а смерть – к наихудшим?>
Алкивиад. Именно так.
Сократ. Следовательно, помогать на войне друзьям, поскольку это прекрасный и достойный подвиг мужества, ты назвал прекрасным?
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. А как злодеяние смерти это – зло?
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, так следует именовать каждое из деяний: если с его помощью совершается зло, мы его называем дурным, если добро—хорошим.
Алкивиад. Да, я с этим согласен.
Сократ. Но ведь деяние, ведущее к добру, мы называем также прекрасным? А то, что ведет ко злу, – безобразным?
Алкивиад. Да.
Сократ. Следовательно, утверждая, что помощь, оказанная на войне друзьям, прекрасна, но в то же время дурна, ты тем самым называешь ее одновременно и прекрасной и скверной.
Алкивиад. Мне кажется, ты прав, Сократ.
Сократ. Итак. ничто прекрасное, поскольку оно прекрасно, не есть дурное и ничто безобразное, поскольку оно безобразно, не есть хорошее.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Рассмотри же еще следующее: тот, кто поступает прекрасно, разве не поступает тем самым и хорошо?
Алкивиад. Да, это так.
Сократ. А разве те, кто поступают хорошо, не счастливы?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Счастливы же они благодаря тому, что обретают благо?
Алкивиад. Безусловно.
Сократ. А обретают они его благодаря прекрасным поступкам?
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, поступать хорошо – это благо?
Алкивиад. Именно так.
Сократ. И хороший образ действий прекрасен?
Алкивиад. Да.
Сократ. Следовательно, мы снова пришли к тому, что хорошее и прекрасное – это одно и то же .
Алкивиад. Да, это очевидно.
Сократ. Значит, согласно этому рассуждению, то что мы сочтем прекрасным, мы тем самым сочтем и хорошим.
Алкивиад. Это неизбежно.
Сократ. Ну а хорошее приносит пользу или же нет?
Алкивиад. Приносит.
Сократ. А припоминаешь ли ты, что мы решили относительно справедливого?
Алкивиад. Мы решили, что те, кто поступают справедливо, в силу необходимости поступают прекрасно.
Сократ. И точно так же мы решили, что те, кто поступают прекрасно, творят благо?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ну а благо приносит пользу?
Алкивиад. Да.
Сократ. Следовательно, мой Алкивиад, справедливое полезно.
Алкивиад. Похоже, что так.
Сократ. Что же? Разве не ты утверждаешь это, а я задаю вопросы?
Алкивиад. В самом деле: отвечаю ведь я.
Сократ. Так что если кто выступит с советами перед афинянами или перед пепарефийцами , считая, что ему ведомы справедливость и несправедливость, и скажет, что справедливое иногда бывает дурным, разве ты сам не поднимешь его на смех – ты, утверждающий, что справедливое и полезное – это одно и то же?
Алкивиад. Но, клянусь богами, Сократ, я уже сам не понимаю, что именно я утверждаю: я оказался в нелепейшем положении: когда ты спрашиваешь, мне кажется верным то одно, то другое.
Сократ. А ты не понимаешь, мой милый, что означает подобное состояние?
Алкивиад. Ничуть.
Сократ. Как ты думаешь, если бы кто-нибудь тебя спросил, сколько у тебя глаз – два или три или рук – две их у тебя или четыре, или задал бы тебе другие подобные же вопросы, ты колебался бы в ответах, говоря то одно, то другое, или всегда отвечал бы одно и то же?
Алкивиад. Я уже теперь в себе не уверен, но полагаю, что отвечал бы одно и то же.
Сократ. Потому что знал бы это? Ведь по этой причине?
Алкивиад. По крайней мере, я так думаю.
Сократ. А то, относительно чего ты поневоле давал бы противоречивые ответы? Ясно ведь, что этого ты не знаешь.
Алкивиад. Вероятно, да.
Сократ. Ты ведь признаёшь, что и относительно справедливого и несправедливого, прекрасного и безобразного, хорошего и дурного, полезного и бесполезного ты колеблешься в своих ответах? И не объясняются ли твои колебания тем, что всего этого ты не знаешь?
Алкивиад. Я с тобою согласен.
Сократ. Вот таким-то образом и обстоит дело: если кто-либо чего-то не знает, душа его по необходимости в этом колеблется.
Алкивиад. Иначе и быть не может.
Сократ. С другой стороны, знаешь ли ты, каким образом можно взойти на небо?
Алкивиад. Клянусь Зевсом, вот этого-то я не знаю.
Сократ. И что же, колеблешься ты в своем мнении по этому поводу?
Алкивиад. Разумеется, нет.
Сократ. А догадываешься ли, почему? Или мне сказать?
Алкивиад. Скажи.
Сократ. Причина, мой друг, состоит в том, что, не зная этого, ты и не думаешь, будто знаешь.
Алкивиад. Что же все-таки ты имеешь в виду?
Сократ. Рассмотри это вместе со мною: если ты чего-то не знаешь и уверен в том, что этого не знаешь, станешь ли ты колебаться в этом отношении? Например, ты же хорошо знаешь, что ничего не смыслишь в приготовлении пищи, не так ли?
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Так имеешь ли ты собственное мнение по поводу готовки и вызывает ли это у тебя колебания, или же ты доверяешь это дело знатоку?
Алкивиад. Доверяю знатоку.
Сократ. Ну а если ты плывешь на корабле, думаешь ты о том, надо ли повернуть кормило к себе или от себя, и колеблешься ли, не зная этого, или же спокойно доверяешь эту задачу кормчему?
Алкивиад. Доверяю кормчему.
Сократ. Значит, ты не колеблешься по поводу того, чего не знаешь, если уверен в своем незнании?
Алкивиад. Да, похоже, я в этом случае не колеблюсь.

Сократ. Берешь ли ты в толк, что ошибки в различного рода деятельности проистекают именно от такого вот заблуждения – когда невежда воображает, что он – знаток?
Алкивиад. Скажи, что означают эти твои слова?
Сократ. Разве мы не тогда беремся за какое-то дело, когда полагаем, что нам известно то, что мы делаем?
Алкивиад. Да.
Сократ. Если же кто полагает, что дело ему неизвестно, он поручает его другим?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Значит, такого рода незнающие люди живут, не совершая ошибок, ибо они поручают свое дело другим?
Алкивиад. Да.
Сократ. А кто же ошибается? Ведь не знатоки же.
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Ну а если это и не знатоки и не те из невежд, что сознают свое невежество, то ведь не остается никого, кроме невежд, воображающих себя знатоками?
Алкивиад. Да, остаются они.
Сократ. А ведь подобное непонимание – причина всех бед и невежество, достойное порицания?
Алкивиад. Да.
Сократ. И чем важнее вопрос, тем это невежество злокозненней и позорней?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Что ж, можешь ли ты назвать что-либо более важное, чем справедливое, прекрасное, благое и полезное?
Алкивиад. Разумеется, нет.
Сократ. А ведь ты утверждаешь, что колеблешься именно в этом?
Алкивиад. Да.
Сократ. Но если ты колеблешься, то не ясно ли из сказанного раньше, что ты не только не ведаешь самого важного, но вдобавок, не ведая этого, воображаешь, будто ты это знаешь?
Алкивиад. Возможно.
Сократ. Увы, мой Алкивиад, в каком же ты пребываешь тягостном состоянии! Я боюсь даже дать ему имя; однако, поскольку мы с тобой здесь одни, пусть оно будет названо: итак, ты сожительствуешь с невежеством, мой милейший, причем с самым крайним, как это изобличает наше рассуждение и твои собственные слова. Вот ты и бросаешься очертя голову в политику раньше, чем успел этому обучиться. Но ты в этом не одинок; то же самое происходит со многими, берущимися за дела нашего государства, и можно назвать лишь несколько исключений, к которым, возможно, относится и твой опекун Перикл.
Алкивиад. Но ведь говорят, Сократ, что он не сам собою стал мудрым, а потому что общался со множеством мудрых людей – и с Пифоклидом, и с Анаксагором, да и теперь еще, в свои-то годы, обучается у Дамона – с той же самой целью .
Сократ. Что же, знаешь ли ты какого-нибудь мудреца, который был бы не в состоянии сделать другого мудрым в том деле, в каком он мудр сам? Например, тот, кто обучал тебя грамоте, был мудр сам и сделал искусными в этом деле и тебя и всех остальных, кого пожелал. Не так ли?
Алкивиад. Так.
Сократ. Значит и ты, научившись у него, сумеешь обучить другого?
Алкивиад. Да.
Сократ. И кифарист, и учитель гимнастики также смогут?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. Ведь это прекрасное свидетельство знания своего дела – каким бы это дело ни было, – если человек в состоянии передать свои знания другому.
Алкивиад. Я с этим согласен.
Сократ. Ну а можешь ли ты сказать, что Перикл сделал кого-либо мудрым – например, своих сыновей?
Алкивиад. Да нет же, мой Сократ: ведь оба его сына оказались глупцами .
Сократ. А твоего брата Клиния?
Алкивиад. Зачем же ты упоминаешь Клиния, этого безрассудного человека?
Сократ. Но если Клиний безрассуден, а собственные сыновья Перикла глупцы, в чем же причина того, что он пренебрег тобою и оставил тебя в таком состоянии?
Алкивиад. Я думаю, что причина во мне самом: я к нему не прислушивался.
Сократ. Назови же кого-либо другого из афинян либо чужеземцев – раба ли или свободного, – кто стал бы более мудр благодаря общению с Периклом, – так, как я могу тебе назвать Пифодора, сына Исолоха, и Каллия, сына Каллиада, ставших мудрее в общении с Зеноном: каждый из них, уплатив Зенону сто мин, стал мудрым и прославленным человеком .
Алкивиад. Но я не могу тебе никого назвать.
Сократ. Пусть. Однако что ты собираешься делать с самим собою? Остаться таким, каков ты есть, или проявить о себе некоторую заботу?
Алкивиад. Мы должны это решить сообща, мой Сократ. Впрочем, я понял твои слова и с тобою согласен: те, кто вершат у нас государственные дела, за исключением немногих, – люди необразованные .
Сократ. Ну и что же дальше?
Алкивиад. Если бы они были хоть сколько-нибудь образованны, тому, кто попытался бы с ними соперничать, следовало бы выступать против них во всеоружии знаний и навыков – как выступают против атлетов. Но поскольку и они совсем неумело приступают к государственным делам, для чего же мне биться над обучением и упражнениями? Ведь я уверен, что весьма сильно превосхожу их своими природными свойствами.
Сократ. Ну и ну, мой милейший! Что за речи? Сколь недостойны они как твоей красоты, так и прочих твоих достоинств!
Алкивиад. Как мне понимать эти твои слова, Сократ?
Сократ. Я досадую на тебя и на свою собственную к тебе любовь!
Алкивиад. Почему же?
Сократ. Да потому, что здешних людей ты считаешь своими достойными соперниками.
Алкивиад. Но кого же я должен такими считать?
Сократ. Разве достойно мужа, приписывающего себе величие духа, задавать подобный вопрос?
Алкивиад. Что ты говоришь?! Значит, я должен соперничать не с ними?
Сократ. Послушай: если бы тебе пришло на ум повести в бой морскую триеру, достаточно ли было бы тебе оказаться самым искусным кормчим в команде? Или же ты считал бы, что это – необходимое условие, но надо еще считаться с истинными противниками, а не так, как ты это полагаешь сейчас, – только со своими соратниками? Этих последних ты должен превосходитьe настолько, чтобы они и думать не смели с тобою соперничать, но, наоборот, чувствуя твое превосходство, содействовали бы твоей борьбе с врагом – коль скоро ты действительно задумал блеснуть славным подвигом, достойным и тебя и нашего города.
Алкивиад. Да, именно это я и задумал.
Сократ. Значит, ты будешь вполне удовлетворен, если окажешься сильнее наших воинов, и не станешь стремиться к тому, чтобы превзойти вождей наших противников, наблюдая их и примеряясь к ним в своих упражнениях?
Алкивиад. Каких противников ты имеешь в виду, мой Сократ?
Сократ. Разве ты не знаешь, что город наш всякий раз вступает в борьбу с лакедемонянами и Великим царем?
Алкивиад. Да, ты прав.
Сократ. Следовательно, коли ты решил стать предводителем этого города, как по-твоему, прав ли ты будешь, если задумаешь вступить в соперничество с царями лакедемонян и царем персов?
Алкивиад. Как видно, да.
Сократ. Нет, мой милый! На самом деле ты должен будешь брать пример с Мидия, любителя перепелов, и с других людей такого же сорта, хватающихся за государственные дела, хотя, как сказали бы женщины, их души можно понять по рабской прическе настолько они невоспитанны и еще не отрешились от своей прирожденной грубости: варвары в душе, они явились сюда, чтобы угождать городу, а не управлять им. Итак, если ты хочешь вступить в подобное состязание, тебе надо брать пример именно с них, забыв о самом себе, об изучении всего того, что можно изучить, об упражнении во всем том, в чем надо упражняться, и о любой подготовке, и вот таким образом взяться за государственное кормило.
Алкивиад. Однако, Сократ, мне кажется, ты молвишь истину. Впрочем, я полагаю, что лакедемонские военачальники и персидский царь мало чем отличаются от всех прочих.
Сократ. Но, милейший, рассмотри повнимательней это свое мнение.
Алкивиад. Мнение о чем?
Сократ. Прежде всего, как ты думаешь: проявишь ты большую заботу о себе, если будешь их страшиться и считать для себя опасными или если будешь придерживаться противоположного мнения?
dАлкивиад. Ясно, если буду считать их опасными.
Сократ. Полагаешь ли ты, что понесешь какой-то урон, если позаботишься о себе?
Алкивиад. Отнюдь. Наоборот, я извлеку из этого великую пользу.
Сократ. Значит, высказанное тобой прежде мнение имеет уже одну весьма вредную для тебя сторону.
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Второе – это его ложность: рассмотри это на основе вероятного предположения.
Алкивиад. Каким образом?
Сократ. Вероятнее ли рождение более достойных натур в благородных родах или нет?
Алкивиад. Разумеется, для благородных родов это более вероятно.
Сократ. Значит, благороднорожденные, если к тому же они и достойно воспитаны, будут обладать совершенной добродетелью?
Алкивиад. Это неизбежно.
Сократ. Посмотрим же прежде всего, сопоставив наши и их достоинства, из худших ли родов происходят цари лакедемонян и персов: или мы не знаем, что первые ведут свой род от Геракла, вторые же – от Ахемена и что оба этих рода восходят к Персею, сыну Зевса?
Алкивиад. Но мой род, Сократ, восходит к Еврисаку, а род Еврисака – к Зевсу .
Сократ. Да и мой род, благородный Алкивиад, восходит к Дедалу, Дедал же происходит от Гефеста, сына Зевса . Однако все их потомство – цари, происходящие от царей, вплоть до Зевса – и правители Аргоса и Лакедемона, и цари Персиды, правившие во все времена, а часто, как в наше время, и правители всей остальной Азии; мы же, напротив, частные лица, равно b как и наши отцы. И если бы ты вздумал указать на своих предков Артаксерксу, сыну Ксеркса, и сказать ему, что Саламин был родиной Еврисака, а Эгина – родиной еще более древнего твоего предка, Эака , тогда бы ты услышал в ответ громовой хохот! Смотри, как бы нашему роду не оказаться ниже тех по величию наших мужей, а также по их воспитанию. Разве ты не знаешь, сколь велико могущество лакедемонских царей и что жены в их государстве охраняются эфорами , дабы по c возможности предотвратить тайное рождение царя не от потомков Геракла? А персидский царь обладает таким превосходством, что никто не смеет и подозревать, будто его сын родился не от него, и посему для охраны царской жены достаточно одного только страха. Когда рождается старший сын, коему будет принадлежать власть, тотчас все подданные устрояют празднество, а в последующие времена в этот же день вся Азия совершает жертвоприношения и празднует рождение царя. Когда же, Алкивиад, появляемся на свет мы, то, по выражению комического поэта, едва ли и соседи наши это замечают . Затем царский сын воспитывается не никудышной женщиной, но избранными евнухами из приближенных царя. При этом им поручается всевозможная забота о новорожденном, в том числе и умелое формирование мальчишеских членов и фигуры: благодаря этой своей задаче они находятся в особой чести. Когда же наследникам исполняется семь лет, ониe обучаются верховой езде и к ним приставляют для этого учителей; кроме того, они начинают ходить на охоту. После того как им стукнет четырнадцать, мальчиков отдают в руки тех, что именуются у них царскими наставниками; это – четверо избранных достойнейших людей среди персов, достигших преклонного возраста: наимудрейший, наисправедливейший, наирассудительнейший и наихрабрейший . Один из них преподает магию Зороастра, сына Ормузда : суть ее в почитании богов. Кроме того, он преподает царскую науку. Самый справедливый учит правдивости в течение всей жизни. Самый рассудительный – не подчиняться никаким наслаждениям, дабы выработать у себя привычку быть свободным человеком и истинным царем, в первую очередь властвуя над своими собственными порывами, а не рабски им повинуясь; тот же, что мужественнее всех, делает юношу храбрым, не знающим страха, ибо если он боится – он раб. А тебе, Алкивиад, Перикл дал в учители слугу, совсем непригодного к этому делу по старости, – фракийца Зопира . Я бы еще подробнее рассказал тебе о воспитании и обучении твоих противников, но это будет чересчур долго; однако и сказанного довольно для того, чтобы стало ясно все остальное. Никого, можно сказать, не заботит, мой Алкивиад, ни твое происхождение, воспитание или образование, ни какого-либо другого афинянина. Это интересует разве лишь кого-нибудь из твоих поклонников. Если же ты бросишь взгляд на богатство и пышность персов, их влачащиеся по земле одеяния и благовонные мази, на толпыc следующих за ними слуг и прочую роскошь, тебе станет стыдно от сознания собственной отсталости. А если вдобавок обратишь внимание на рассудительность и скромность, ловкость и подвижность, а также на величавость, дисциплинированность, мужественность, воздержность, трудолюбие, честолюбие и стремление побеждать у лакедемонян, ты сочтешь самого себя ребенком во всем том, что я перечислил. Если же ты придаешь значение богатству и думаешь, что уж здесь-то ты что-то собой d представляешь, пусть и об этом будет сказано – каково тут твое положение. Если ты обратишь внимание, как богаты лакедемоняне, ты поймешь, насколько мы их беднее. Никто не может соперничать с ними – обладателями своей земли и земли в Мессении – по обширности и добротности этих земель, но количеству рабов,e в том числе и илотов , а также лошадей и другого скота, пасущегося в Мессении. Но если даже оставить все это в стороне, у всех эллинов нет столько золота и серебра, сколько у одного только Лакедемона: ведь уже в течении многих поколений золото течет туда из всех эллинских государств, а часто и от варваров, обратно же никуда не уходит: в точности по Эзоповой басне, если вспомнить слова лисицы, обращенные ко льву, вполне можно заметить следы монет в направлении к Лакедемону, но никто никогда не видел подобных следов, ведущих оттуда . Так что надо хорошенько понять, что лакедемоняне богаче всех эллинов и золотом и серебром, а среди них самих самый богатый – царь, ибо из всех этих поборов самые большие и частые достаются царям, да, кроме того, немала по размеру и царская подать, уплачиваемая им лакедемонянами. Но доля лакедемонян, огромная в сравнении с богатством остальных эллинов, ничто по сравнению с богатством персов и их царей. Я слышал рассказ заслуживающего веры человека – из тех, что совершили путешествие к царскому двору; по его словам, он проехал в течение дня обширнейшую и богатую землю, которую местные жители именовали “поясом царской жены”; была там и другая земля, именовавшаяся ее “покрывалом” ; кроме того,c он видел еще прекрасные и плодоносные земли, предназначенные для украшения царицы, и каждое из мест носило имя какой-либо части ее убора. Так что, думаю я, если бы кто сказал матери царя Аместриде, жене Ксеркса, что сын Диномахи, чей убор стоит самое большее пятьдесят мин, задумал поднять оружие против ее сына, притом что собственные его угодья в Эрхии равняются менее чем тремстам плетрам , она изумилась бы, на что надеется этот Алкивиад, думаяd затеять борьбу с Артаксерксом. И полагаю, она ответила бы себе, что единственной надеждой этого мужа в его предприятии могут быть лишь прилежание и мудрость: ведь только они – настоящие достоинства эллинов. Но если она узнает, что этот Алкивиад принимается за дело, не будучи еще полных двадцати лет от роду, и что он совершенно необразован, да вдобавок, несмотря на уверения его поклонника в том, что в подобную борьбу с царем ему следует вступать не раньше,e чем он обучится, проявит прилежание и поупражняется, не желает к этому прислушиваться, но твердит, что ему довольно и того, что у него есть, я полагаю, она изумится и скажет: “Так на что же надеется этот юнец?” И если мы ответим ей, что он полагается на свою красоту и статность, на родовитость, богатство и природные свойства своей души, она несомненно сочтет, мой Алкивиад, что мы не в своем уме, если сравнит все это с подобными же качествами у персов. Думаю также, что и Лампидо, дочь Леотихида, жена Архидама и мать Агиса – а все они были царями, – была бы удивлена, сравнивая твои данные с преимуществами своих сородичей, и задавалась бы вопросом, каким образом рассчитываешь ты, будучи столь скверно воспитан, бороться с ее сыном. А не позор ли это, если жены наших врагов лучше нас самих судят о том, какими мы должны быть, чтобы с ними сражаться?
Послушай же, милый, меня и того, что начертано в Дельфах: познай самого себя и пойми, что b противники твои таковы, как я говорю, а не такие, какими ты их себе мыслишь. Мы ничего не можем им противопоставить, кроме искусства и прилежания. Если ты этим пренебрежешь, то потеряешь возможность прославить свое имя среди эллинов и варваров, – а ты, кажется мне, жаждешь этого более, чем кто-либо другой чего-то иного.
Алкивиад. Но в чем, мой Сократ, должно заключаться мое стремление к прилежанию? Можешь ты мне это объяснить? Ведь ты, как никто, похож на человека, говорящего правду.
Сократ. Да, могу. Но мы должны вместе искать путь к наивысшему совершенству. Ведь мои слова о c необходимости учения относятся столько же ко мне, сколь и к тебе: разница между нами состоит лишь в одном.
Алкивиад. В чем же?
Сократ. Мой опекун лучше и мудрее, чем твой Перикл.
Алкивиад. А кто же он такой, Сократ?
Сократ. Бог, мой Алкивиад, запрещавший мне до сего дня с тобой разговаривать . Доверяя ему, я утверждаю, что почет придет к тебе ни с чьей иной помощью, но лишь с моей.
Алкивиад. Ты шутишь, Сократ.
Сократ. Быть может. Однако я говорю правду, что мы нуждаемся в прилежании: оно необходимо всем людям, нам же обоим – особенно.
Алкивиад. В том, что касается меня. ты не ошибаешься.
Сократ. Я не ошибаюсь и в том, что касается меня.
Алкивиад. Так что же мы станем делать?
Сократ. Нам не следует ни отрекаться, ни колебаться, мой Друг.
Алкивиад. В самом деле, Сократ, не следует.
Сократ. Решено. Значит, надо подумать вместе. Скажи мне: мы ведь говорим, что хотим стать как можно лучше. Не так ли?
Алкивиад. Да.
Сократ. К какой добродетели мы стремимся?
Алкивиад. Ясно, что к добродетели достойных людей.
Сократ. Достойных в чем?
Алкивиад. Ясно, что в умении вершить дела.
Сократ. Какие дела? Имеющие отношение к верховой езде?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Ибо в этом случае мы обратились бы к мастерам верховой езды?
Алкивиад. Да.
Сократ. Может быть, ты имеешь в виду корабельное искусство?
Алкивиад. Нет.
Сократ. Ведь тогда нам нужно было бы обратиться к морякам?
Алкивиад. Да.
Сократ. Но о каких делах идет речь? Кто эти дела вершит?
Алкивиад. Лучшие люди Афин.
Сократ. А лучшими ты называешь разумных или же безрассудных?
Алкивиад. Разумных.
Сократ. Значит, в чем каждый разумен, в том он и добродетелен?
Алкивиад. Да.
Сократ. Неразумный же человек порочен?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Следовательно, сапожник разумен в деле изготовления обуви?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Значит, и добродетелен в этом?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ну а в деле изготовления плащей разве не будет он неразумным?
Алкивиад. Будет.
Сократ. И, значит, порочным в этом?
Алкивиад. Да.
Сократ. Согласно этому рассуждению, один и тот же человек оказывается и добродетельным и порочным?
Алкивиад. По-видимому.
Сократ. Значит, ты утверждаешь, что добродетельные люди одновременно также порочны?
Алкивиад. Нет, конечно.
Сократ. Но кого же ты именуешь добродетельными?
Алкивиад. Тех, кто способен повелевать в государстве.
Сократ. Повелевать... не лошадьми же?
Алкивиад. Разумеется, нет.
Сократ. Значит, людьми?
Алкивиад. Да.
Сократ. Какими людьми – больными?
Алкивиад. Нет.
Сократ. Может быть, теми, кто находится в плавании?
Алкивиад. Да нет же!
Сократ. Или снимающими урожай?
Алкивиад. Нет.
Сократ. Все же теми, кто ничего не делает или делает что-то?
Алкивиад. Я говорю о тех, кто имеет занятия.
Сократ. Какие же именно? Попробуй мне объяснить.
Алкивиад. Речь идет о людях, общающихся друг с другом и вступающих между собою в деловые отношения, как это происходит в нашей государственной жизни.
Сократ. Значит, ты говоришь о тех, что повелевают людьми и используют их в своих интересах?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ты имеешь в виду старших над гребцами, повелевающих ими?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Ведь это была бы добродетель кормчего?
Алкивиад. Да.
Сократ. Может быть, ты говоришь о людях, повелевающих флейтистами, руководящих пением хора и использующих хоревтов?
Алкивиад. Нет, конечно, нет.
Сократ. Ибо это была бы добродетель постановщика хора?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Но в каком же смысле говоришь ты, что люди могут повелевать другими людьми, которых они используют в своих интересах?
Алкивиад. Я имею в виду, что именно тем, кто принимают участие в государственных делах и сталкиваются на этом поприще с другими людьми, и надлежит повелевать в государстве.
Сократ. В чем же суть этого искусства? Как если бы, например, я тебя снова спросил: какое искусство учит повелевать теми, кто участвуют в морских путешествиях?
Алкивиад. Искусство кормчего.
Сократ. А какая наука – мы об этом сейчас говорили – учит повелевать участниками хора?
Алкивиад. Та, о которой ты недавно сказал: наука постановщика хора
Сократ. Ну а как ты назовешь науку тех, кто занимается государственными делами?
Алкивиад. Я бы назвал ее наукой о здравомыслии.
Сократ. Как? Разве наука кормчих кажется тебе бессмыслицей?
Алкивиад. Нет, конечно.
Сократ. Значит, наоборот, она полна смысла?
Алкивиад. Мне кажется, да, особенно когда речь идет о безопасности плывущих.
Сократ. Прекрасно. Далее: то здравомыслие, о котором ты говоришь, на что оно направлено?
Алкивиад. На то, чтобы наилучшим образом управлять государством и обеспечивать его безопасность.
Сократ. А присутствие или отсутствие каких вещей обеспечивает государству наилучшее управление и сохранность? Если бы, например, ты у меня спросил:
“Присутствие или отсутствие каких вещей обеспечивает лучшее управление нашим телом и его сохранность?”—я бы ответил тебе: “Присутствие здоровья и отсутствие болезни”. Ты с этим согласен?
Алкивиад. Да.
Сократ. А если бы ты опять-таки у меня спросил: “Присутствие каких вещей делает наши глаза лучшими?” – я ответил бы: “Присутствие зрения и отсутствие слепоты”. Уши улучшает отсутствие глухоты, а благодаря присутствию слуха они становятся лучше и уход за ними облегчается.
Алкивиад. Это правильно.
Сократ. А что скажем мы о государстве? Благодаря присутствию и отсутствию каких вещей становится оно лучше и легче поддается управлению и заботе?
cАлкивиад. Мне кажется, мой Сократ, что этому способствуют дружелюбные взаимоотношения и отсутствие ненависти и мятежей.
Сократ. Итак, дружелюбием ты называешь единодушие или раздор?
Алкивиад. Единодушие.
Сократ. А благодаря какому искусству государства приходят к согласию относительно числа?
Алкивиад. Благодаря искусству арифметики.
Сократ. Ну а частные лица? Разве не благодаря тому же искусству?
Алкивиад. Да, так.
Сократ. И каждый с самим собой согласен относительно числа благодаря этому же искусству?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ну а благодаря какому искусству каждый согласен с самим собой относительно пяди и локтя – какая из этих мер больше? Разве не благодаря измерительному?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. И благодаря ему же согласны между собою частные лица и государства?
Алкивиад. Да.
Сократ. Ну а относительно веса разве дело обстоит не таким же образом?
Алкивиад. Конечно, таким.
Сократ. А то единодушие, о котором ты говоришь, – в чем его суть и к чему оно относится, а также какое искусство его обеспечивает? Причем одинаково ли обеспечивает оно согласие не только государству, но и частным лицам – как с самими собой, так и с другими частными лицами?
Алкивиад. Похоже, что одинаково.
Сократ. Но что же это за искусство? Не надо колебаться в ответе, смело скажи.
Алкивиад. Я имею в виду то дружелюбие и единодушие, с какими отец и мать относятся к любимому сыну, брат – к брату и жена – к мужу.
Сократ. Ты полагаешь, Алкивиад, что муж может быть единодушен с женой относительно шерстопрядения, хотя он не разбирается в этом деле, а она разбирается?
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. Да в этом и нет нужды: ведь наука эта – женская.
Алкивиад. Да.
Сократ.Ну а может ли жена быть единодушной с мужем относительно искусства владеть тяжелым вооружением? Ведь она этому не обучалась.
Алкивиад. Конечно, не может.
Сократ. Наверное, ты скажешь, что это – мужское занятие.
Алкивиад. Разумеется, я так скажу.
Сократ. Следовательно, по твоему слову, существуют науки мужские и женские.
Алкивиад. Именно так.
Сократ. Значит, в этих вещах не бывает единодушия между женами и мужьями.
Алкивиад. Не бывает.
Сократ. А следовательно, не бывает и дружбы, если дружба – это единодушие.
Алкивиад. Видимо, нет.
Сократ. Значит, жены, поскольку они заняты женскими делами, не пользуются любовью своих мужей.
Алкивиад. Очевидно, нет.
Сократ. И мужья, в подобном же случае, не пользуются любовью жен.
Алкивиад. Да, не пользуются.
Сократ. Таким образом получается, что государства не благоденствуют, если каждый из граждан занимается собственным делом?
Алкивиад. Да, Сократ, получается так.
Сократ. Однако как можешь ты это допустить, если мы согласились, что наличие дружбы – причина благоденствия государств, отсутствие же ее ведет к обратному?
Алкивиад. Но мне кажется, что дружелюбие возникает в государствах и благодаря тому, что каждый занимается своим делом.
Сократ. Однако только что ты говорил иначе. А теперь каково твое мнение? Дружелюбие возникает и там, где нет единодушия? Но может ли существовать единодушие в тех вещах, которые одним ведомы, другим же – нет?
Алкивиад. Это невозможно.
Сократ. Правильно ли поступают или неправильно те, кто занимаются каждый своими делами?
Алкивиад. Правильно. Как же иначе?
Сократ. А если граждане в государстве поступают правильно, разве между ними не возникает дружба?
Алкивиад. Мне кажется, непременно возникает, Сократ.
Сократ. Так чем же, в конце концов, является эта дружба, или единодушие, относительно которого мы должны проявлять мудрость и здравый смысл, если хотим быть достойными людьми? Я никак не могу взять в толк ни в чем его суть, ни среди каких людей оно встречается: то мне кажется, если верить твоим словам, что оно присуще одинаковым людям, то – нет.
Алкивиад. Но клянусь богами, Сократ, я и сам не знаю, что говорю; видно, я давно уже не замечаю, насколько постыдно мое положение.
Сократ. Ну, выше голову! Если бы ты заметил это свое состояние в пятьдесят лет, тебе трудно было бы поправить дело прилежанием. А сейчас ты как раз в том возрасте, когда необходимо чувствовать такие вещи.
Алкивиад. А тому, Сократ, кто это почувствует, что следует делать?
Сократ. Отвечать тому, кто задает тебе вопросы, Алкивиад. И если ты так поступишь, то коль пожелает бог и если меня не обманывает предчувствие (а я должен на него полагаться), тебе и мне станет лучше.
Алкивиад. Если дело лишь за моими ответами, пусть будет так.
Сократ. Скажи же, что это означает – прилежно заботиться о себе? Разве не бывает часто, что мы о себе не заботимся, хоть и думаем, что делаем это? В каких случаях человек это делает? И когда он проявляет заботу о своих вещах, заботится ли он тем самым и о себе?
Алкивиад. Мне кажется, да.
Сократ. Что же, выражается это в заботе человека о своих ногах или же о том, что им принадлежит?
Алкивиад. Я не понимаю тебя.
Сократ. Что ты называешь принадлежностью руки? Например, кольцо является принадлежностью пальца или какой-либо иной части человека?
Алкивиад. Конечно, пальца.
Сократ. И то же самое можно сказать о башмаке в отношении ноги?
Алкивиад. Да.
Сократ. Равно как и о плащах и накидках в отношении остальной части тела?
Алкивиад. Да.
Сократ. Но когда мы заботимся о башмаках, мы тем самым заботимся и о ногах?
Алкивиад. Я не очень-то возьму в толк, Сократ.
Сократ. Как так, Алкивиад? Ты понимаешь, что значит правильно заботиться о чем бы то ни было?
Алкивиад. Да, разумеется.
Сократ. Но ведь ты называешь правильной заботой, когда кто-то что-либо улучшает?
Алкивиад. Да.
Сократ. Так какое же искусство делает лучшими башмаки?
Алкивиад. Сапожное.
Сократ. Значит, мы заботимся о башмаках с помощью сапожного искусства?
Алкивиад. Да.
Сократ. И о ногах мы заботимся с его помощью? Или же с помощью того искусства, что улучшает ноги?
Алкивиад. Да, с помощью этого последнего.
Сократ. Но ведь то же самое искусство делает лучшим и все остальное тело?
Алкивиад. Мне кажется, да.
Сократ. Разве это делает не искусство гимнастики?
Алкивиад. Именно оно.
Сократ. Значит, с помощью гимнастики мы заботимся о ногах, с помощью же сапожного искусства о том, что ногам принадлежит?
Алкивиад. Безусловно.
Сократ. И с помощью гимнастики мы заботимся о руках, а с помощью искусства резьбы – о том, что принадлежит руке?
Алкивиад. Да.
Сократ. Далее, с помощью гимнастики мы заботимся о нашем теле, а с помощью ткачества и других искусств – о том, что ему принадлежит?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Итак, одно искусство помогает нам заботиться о каждом из нас, другое же – о том, что каждому принадлежит?
Алкивиад. Очевидно.
Сократ. Значит, забота о своих принадлежностях еще не будет заботой о самом себе?
Алкивиад. Ни в коей мере.
Сократ. Следовательно, это разные искусства – то, с помощью которого мы заботимся о себе, и то, с помощью которого заботимся о своих принадлежностях.
Алкивиад. Ясно, что разные.
Сократ. Скажи же, что это за искусство, которое помогает нам заботиться о себе?
Алкивиад. Не знаю...
Сократ. Но ведь мы согласились хотя бы, что искусство это улучшает не то, что принадлежит нам, – чем бы это ни было – а нас самих?
Алкивиад. Ты молвишь правду.
Сократ. С другой стороны, знали бы мы, какое искусство улучшает башмаки, если бы не знали, что представляют собою эти последние?
Алкивиад. Это было бы невозможно.
Сократ. Точно так же мы не знали бы, какое искусство улучшает кольца, если бы не знали, что такое кольцо.
Алкивиад. Это верно.
Сократ. Что же? Можем ли мы знать, какое искусство нас улучшает, если не знаем, что мы такое?
Алкивиад. Нет, не можем.
Сократ. Легко ли познать самого себя (ведь не первый же встречный начертал это на Пифийском храме!? Или, наоборот, это трудно и доступно не всякому?
Алкивиад. Часто мне казалось, Сократ, что это доступно всем, а часто, наоборот, представлялось весьма трудным делом.
Сократ. Но, Алкивиад, легко ли это или нет, с нами происходит следующее: познав самих себя, мы одновременно познаем заботу, в которой нуждаемся, а без такого познания мы никогда этого не поймем.
Алкивиад. Истинно так.
Сократ. Послушай же: каким образом могли бы мы отыскать самое “само”?Ведь так мы, быть может, узнали бы, что мы собой представляем, не зная же первого, мы не можем знать и себя.
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Будь же внимателен, ради Зевса! С кем ты сейчас беседуешь? Не со мной ли?
Алкивиад. С тобой.
Сократ. Значит, и я веду беседу с тобой?
Алкивиад. Да.
Сократ. Следовательно, ведущий беседу – это Сократ?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. А слушает Сократа Алкивиад?
Алкивиад. Да.
Сократ. Не с помощью ли речи ведет беседу Сократ?
Алкивиад. Само собой разумеется.
Сократ. А беседовать и пользоваться словом, по твоему мнению, это одно и то же?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Ну а пользующийся чем-то и то, чем он пользуется, разве не разные вещи?
Алкивиад. Как ты говоришь?!
Сократ. К примеру, сапожник работает резаком, ножом и другими инструментами.
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, тот, кто работает и пользуется резаком, и то, чем работающий пользуется, – это разные вещи?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Тогда, следовательно, инструмент, на котором играет кифарист, и сам кифарист – это тоже разные, вещи?
Алкивиад. Да.
dСократ. Вот об этом я только что и спрашивал – всегда ли представляются отличными друг от друга тот, кто пользуется чем-либо, и то, чем он пользуется?
Алкивиад. Всегда.
Сократ. Что же мы скажем о сапожнике: работает он только инструментами или также и руками?
Алкивиад. Также и руками.
Сократ. Значит, и ими он пользуется?
Алкивиад. Да.
Сократ. Но когда он сапожничает, он ведь пользуется и глазами?
Алкивиад. Да.
eСократ. Следовательно, сапожник и кифарист – это не то, что руки и глаза, с помощью которых они работают?
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Но ведь человек пользуется и всем своим телом?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. А ведь мы говорили, что пользующееся чем-то и то, чем оно пользуется, это разные вещи?
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, человек – это нечто отличное от своего собственного тела?
Алкивиад. Похоже, что да.
Сократ. Что же это такое – человек?
Алкивиад. Не умею сказать.
Сократ. Но, во всяком случае, ты уже знаешь: человек – это то, что пользуется своим телом.
Алкивиад. Да.
Сократ. А что иное пользуется телом, как не душа?
Алкивиад. Да, это так.
Сократ. Значит, она им управляет?
Алкивиад. Да.
Сократ. Полагаю, что никто не думает иначе вот о чем...
Алкивиад. О чем же?
Сократ. Человек – не является ли он одной из трех вещей?
Алкивиад. Какие же это вещи?
Сократ. Душа, тело и целое, состоящее из того и другого.
Алкивиад. Это само собой разумеется.
Сократ. Но ведь мы признали человеком то самое, что управляет телом?
Алкивиад. Да.
Сократ. Что же, разве тело управляет само собой?
Алкивиад. Ни в коем случае.
Сократ. Мы ведь сказали, что оно управляемо.
Алкивиад. Да.
Сократ. Вряд ли поэтому оно то, что мы ищем.
Алкивиад. Видимо, да.
Сократ. Но, значит, телом управляют совместно душа и тело, и это и есть человек?
Алкивиад. Возможно, конечно.
Сократ. На самом же деле менее всего: если одно из двух, составляющих целое, не участвует в управлении, никоим образом не могут управлять оба вместе.
Алкивиад. Это верно.
Сократ. Ну а если ни тело, ни целое, состоящее из тела и души, не есть человек, остается, думаю я, либо считать его ничем, либо, если он все же является чем-то, заключить, что человек – это душа.
Алкивиад. Безусловно, так.
Сократ. Нужно ли мне с большей ясностью доказать тебе, что именно душа – это человек?
Алкивиад. Нет, клянусь Зевсом, мне кажется, что сказанного достаточно.
Сократ. Даже если доказательство было не вполне безупречным, однако в меру достаточным, этого нам довольно. Безупречно осведомлены мы будем тогда, когда выясним то, что пока опустили из-за необходимости подробного рассмотрения.
Алкивиад. А что это такое?
Сократ. Перед этим было сказано, что прежде всего надо рассмотреть самое “само”. Теперь же вместо “самого” как такового мы рассмотрели каждую “самость” – что она собой представляет, – и, быть может, этого нам будет довольно: мы ведь отметили, что в нас нет ничего главнее души.
Алкивиад. Разумеется, нет.
Сократ. Значит, правильным будет считать, что, когда мы общаемся друг с другом и пользуемся при этом речью, это душа говорит с душою?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. В этом и заключалось значение того, что я сказал несколько раньше: когда Сократ беседует с Алкивиадом, пользуясь речью, он обращается со своими речами не к лицу Алкивиада, как можно было бы думать, но к самому Алкивиаду, то есть к его душе.
Алкивиад. Я с этим согласен.
Сократ. Следовательно, тот, кто велит нам познать самих себя, приказывает познать свою душу.
Алкивиад. По-видимому.
Сократ. Значит, тот, кому известно что-либо о частях своего тела, знает то, что ему принадлежит, но не самого себя.
Алкивиад. Это так.
Сократ. Следовательно, ни один врач не знает себя как врача, и ни один учитель гимнастики не знает себя как такового.
Алкивиад. Видимо, нет.
Сократ. Значит, далеко до того, чтобы земледельцы и другие ремесленники знали самих себя; вдобавок они, по-видимому, не знают и своих собственных свойств, но понимают лишь то, что более отдаленно относится к их ремеслу. Они разбираются только в том, что имеет отношение к телу и помогает за ним ухаживать.
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Если же рассудительность заключается в познании самого себя, то никто из них не разумеет этого искусства.
Алкивиад. Видимо, нет.
Сократ. Потому-то ремесла эти кажутся благородному человеку пошлыми и недостойными изучения.
Алкивиад. Да, безусловно.
Сократ. Значит, мы снова пришли к тому, что человек, заботящийся о своем теле, заботится о том, что ему принадлежит, но не о себе самом?
Алкивиад. По-видимому.
Сократ. Тот же, кто проявляет заботу об имуществе, заботится и не о себе и не о том, что ему принадлежит, но о вещах еще более отдаленных.
Алкивиад. Я с этим согласен.
Сократ. Ведь любитель наживы занимается даже не своими вещами.
Алкивиад. Это верно.
Сократ. И если бы кто был влюблен в Алкивиадово тело, он любил бы не Алкивиада, но что-то из принадлежащих Алкивиаду вещей.
Алкивиад. Ты говоришь правду.
Сократ. А тот, кто влюблен в твою душу?
Алкивиад. Вывод напрашивается сам собой.
Сократ. Значит, тот, кто любит твое тело, покидает тебя тотчас же, как только тело твое перестает цвести?
Алкивиад. Очевидно.
Сократ. Ну а кто любит твою душу, тот, видно, не покинет ее до тех пор, пока она будет стремиться к совершенствованию?
Алкивиад. По всей вероятности.
Сократ. Вот я и не ухожу, но остаюсь, хотя тело твое начинает увядать и другие тебя покинули.
Алкивиад. Ты хорошо поступаешь, Сократ, не уходи же.
Сократ. Так позаботься о том, чтобы стать по возможности совершеннее.
Алкивиад. Да, я позабочусь об этом.
Сократ. Значит, вот как обстоит твое дело: не было и нет, как видно, приверженца у Алкивиада, сына Клиния, кроме единственного и любезного ему Сократа , сына Софрониска и Фенареты.
Алкивиад. Воистину так.
Сократ. Не сказал ли ты, что я, подойдя к тебе, лишь немного тебя упредил, поскольку ты первым хотел подойти и спросить, по какой причине лишь я один тебя не покидаю?
Алкивиад. Да, так оно и было.
Сократ. Итак, причина заключается в том, что я был единственным твоим поклонником, все же остальные поклонялись не тебе, а тому, что тебе принадлежит. Но красота твоя увядает, ты же, напротив, начинаешь цвести. И теперь, если только ты не дашь развратить себя афинскому народу и не станешь уродлив, я тебя не оставлю. А я очень опасаюсь того, чтобы ты, стар приверженцем народа, не развратился: ведь это приключилось уже со многими достойными афинянами. “Народ отважного Эрехфея” на вид очень хорош, но надо сорвать личину, чтобы он предстал в своем истинном свете; прими же предосторожность, какую я тебе посоветовал.
Алкивиад. Какую именно?
Сократ. Прежде всего упражняйся, мой милый, учись тому, что следует знать, чтобы взяться за государственные дела. А до этого не берись, чтобы не лишиться противоядия и не попасть в опасное положение.
Алкивиад. Мне кажется, ты прав, Сократ. Но попытайся объяснить мне, каким именно образом следует нам о себе заботиться.
Сократ. Быть может, мы уже сделали к этому первый шаг: мы пришли к надлежащему согласию относительно того, что мы собой представляем. Ведь было опасение, как бы, обманываясь на этот счет, мы нечаянно не стали заботиться о чем-то другом, а не о себе.
Алкивиад. Это так.
Сократ. А затем мы поняли, что надо заботиться о душе и именно на нее обращать внимание.
Алкивиад. Это ясно.
Сократ. Ну а заботу о наших телах и имуществе следует предоставить другим.
Алкивиад. Само собой разумеется.
Сократ. Каким же образом мы всё это яснее познаем? Ведь познав это, мы, очевидно, познаем себя самих. Но, во имя богов, постигли ли мы значение прекрасной дельфийской надписи, о которой мы вспоминали недавно?
Алкивиад. Что ты имеешь в виду, мой Сократ?
Сократ. Я скажу тебе, о чем, как я подозреваю, говорит нам и что советует эта надпись. Правда, боюсь. что не подберу достаточного количества примеров, разве вот только пример зрения.
Алкивиад. Как ты это понимаешь?
Сократ. Посмотри и ты: предположим, что изречение это советовало бы нашему глазу, как человеку: “Увидь самого себя!” Как восприняли бы мы подобный совет? Не так ли, что глаз должен смотреть на то, что позволит ему увидеть самого себя?
Алкивиад. Это понятно.
Сократ. Представим же себе ту вещь, глядя на которую мы одновременно увидим и ее и себя самих.
Алкивиад. Ясно ведь, Сократ, что это – зеркало или нечто подобное.
Сократ. Ты прав. Но, значит, и в глазу, которым мы смотрим, также содержится нечто подобное?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Ты ведь заметил, что, когда мы смотрим кому-то в глаза, наше лицо, как в зеркале, отражается в глазах лица, находящегося напротив? В так называемом зрачке появляется изображение того, кто в него смотрит.
Алкивиад. Да, это правда.
Сократ. Следовательно, когда глаз смотрит в глаз и вглядывается в лучшую его часть – ту, которой глаз видит, – он видит самого себя.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Если же он будет смотреть на какую-либо другую часть человека или на любую из вещей, кроме тех, которым подобен глаз, он себя не увидит.
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Следовательно, если глаз желает увидеть себя, он должен смотреть в [другой] глаз, а именно в ту его часть, в которой заключено все достоинство глаза; достоинство это – зрение.
Алкивиад. Так.
Сократ. Значит, мой милый Алкивиад, и душа, если она хочет познать самое себя, должна заглянуть в душу, особенно же в ту ее часть, в которой заключено достоинство души – мудрость, или же в любой другой предмет, коему душа подобна.
Алкивиад. Я согласен с тобой, Сократ.
Сократ. Можем ли мы назвать более божественную часть души, чем ту, к которой относится познание и разумение?
Алкивиад. Нет, не можем.
Сократ. Значит, эта ее часть подобна божеству, и тот, кто всматривается в нее и познает всё божественное – бога и разум – таким образом лучше всего познает самого себя.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. И подобно тому как зеркала бывают более ясными, чистыми и сверкающими, чем зеркало глаз, так и божество являет себя более блистательным и чистым, чем лучшая часть нашей души.
Алкивиад. Это правдоподобно, Сократ.
Сократ. Следовательно, вглядываясь в божество, мы пользуемся этим прекраснейшим зеркалом и определяем человеческие качества в соответствии с добродетелью души: именно таким образом мы видим и познаем самих себя.
Алкивиад. Да.
Сократ. Ну а познавать самого себя, как мы согласились, – значит быть рассудительным?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. А не познавая самих себя и не будучи рассудительными, можем ли мы понять, что в нас есть хорошего и плохого?
Алкивиад. Но как, мой Сократ, могло бы это статься?
Сократ. Тебе ведь, наверное, показалось бы невозможным, чтобы тот, кто не знает Алкивиада, знал бы, что именно принадлежит Алкивиаду как его неотъемлемое свойство?
Алкивиад. Да, невозможным, клянусь Зевсом.
Сократ. Точно так же ведь невозможно знать наши свойства, если мы не знаем самих себя?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. А если мы не знаем собственных свойств, то не знаем и того, что к ним относится?
Алкивиад. Ясно, что не знаем.
Сократ. Но тогда мы не вполне верно признали недавно, что есть люди, не знающие себя, но знающие свои свойства, а также люди, знающие, что относится к этим свойствам: ведь постигать всё это – себя, свои свойства и то, что к ним относится, – по-видимому, дело одного и того же искусства.
Алкивиад. Похоже, ты прав.
Сократ. При этом всякий, кто не знает своих свойств, не может знать соответственно и свойств других людей.
Алкивиад. Совершенно верно.
Сократ. А если он не знает свойств других людей, он не будет знать и свойств государства.
Алкивиад. Это неизбежно.
Сократ. Такой человек не может стать государственным мужем.
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. А также и хозяином дома.
Алкивиад. Никоим образом.
Сократ. Ведь он не будет даже понимать, что он делает.
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Ну а тот, кто этого не понимает, не будет разве подвержен ошибкам?
Алкивиад. Несомненно, будет.
Сократ. А ошибаясь, разве не скверно будет он вести как домашние, так и общественные дела?
Алкивиад. Разумеется, скверно.
Сократ. Ведя же их скверно, не будет ли он выглядеть жалким?
Алкивиад. И даже очень.
Сократ. А те, для которых он будет трудиться?
Алкивиад. И они также.
Сократ. Значит, невозможно быть счастливым, не будучи разумным и достойным.
Алкивиад. Да, невозможно.
Сократ. Значит, порочные люди несчастливы.
Алкивиад. Именно так.
Сократ. Следовательно, и разбогатевший человек не избегнет несчастья; его избежит лишь человек рассудительный.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Значит, государства для своего благополучия, мой Алкивиад, не нуждаются ни в стенах, ни в триерах, ни в корабельных верфях, ни в многонаселенности, ни в огромных размерах, если они лишены добродетели.
Алкивиад. Да, это так.
Сократ. Если же ты желаешь правильно и достойно заниматься государственными делами, ты должен прививать своим согражданам добродетель.
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Но может ли кто привить другому то, чего он сам не имеет?
Алкивиад. Как мог бы он это сделать?
Сократ. Поэтому прежде всего ему надо самому обрести эту добродетель. Это также долг каждого, кто намерен управлять не только собой и тем, что ему принадлежит, и проявлять об этом заботу, но и заботиться о государстве и его интересах.
Алкивиад. Ты говоришь правду.
Сократ. Поэтому ты должен уготовить себе не свободу властвовать, делая для себя и для города все, что тебе угодно, но рассудительность и справедливость.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Ибо если вы – ты и город – будете действовать справедливо и рассудительно, ваши действия будут угодны богам.
Алкивиад. По всей вероятности.
Сократ. И как мы говорили раньше, вы будете в этом случае действовать, вглядываясь в ясный блеск божества.
Алкивиад. Это понятно.
Сократ. А имея этот блеск перед глазами, вы узрите и познаете самих себя и то, что является для вас благом.
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, вы будете действовать правильно и достойно.
Алкивиад. Да.
Сократ. Но я могу поручиться, что, действуя таким образом, вы наверняка будете счастливы.
Алкивиад. Ты – верный поручитель.
Сократ. Если же вы будете действовать несправедливо и брать в пример все безбожное и темное, то, естественно, и дела ваши будут такими и самих себя вы не познаете.
Алкивиад. По-видимому.
Сократ. В самом деле, мой милый Алкивиад, если у кого-либо (будь то частное лицо или государство) есть возможность делать все, что ему вздумается, а ума при этом нет, какая ему может быть уготована судьба? Например, если бы больному была предоставлена возможность делать все, что он вздумает, при том, что он не обладает разумом врача, и он будет действовать как тиран, то есть не сумеет себя обуздать, каков будет его удел? Разве не погубит он скорее всего свое тело?
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. А если на корабле любому будет дана возможность делать все, что ему угодно, при том, что у него нет разума и добродетели кормчего, – понимаешь ли ты, что приключилось бы с ним и его спутниками по плаванию?
Алкивиад. Да, в этом случае все они погибли бы.
Сократ. Точно таким же образом обстоит дело в государстве и при всех видах неограниченной власти: как только исчезает добродетель, наступает несчастье.
Алкивиад. Да, это неизбежно.
Сократ. Следовательно, достойнейший мой Алкивиад, тебе надо уготавливать как себе, так и городу, если вы намерены процветать, не тиранию , но добродетель.
Алкивиад. Это правда.
Сократ. И раньше, чем будет обретена добродетель, не то что ребенку, но и зрелому мужу лучше не властвовать, но отдать себя под водительство более достойного человека.
Алкивиад. Ясно, что лучше.
Сократ. А то, что лучше, разве не прекраснее?
Алкивиад. Прекраснее.
Сократ. То же, что прекраснее, разве не более подобает?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Следовательно, дурному человеку подобает рабствовать: так будет лучше.
Алкивиад. Да.
Сократ. Ведь порочность – это рабское свойство.
Алкивиад. Очевидно.
Сократ. А добродетель присуща свободе.
Алкивиад. Да.
Сократ. Так разве, мой друг, не следует избегать всего рабского?
Алкивиад. И даже очень, Сократ.
Сократ. Чувствуешь ли ты теперь свое состояние? Подобает оно свободному человеку или нет?
Алкивиад. Мне кажется, я его даже очень чувствую .
Сократ. Знаешь ли ты, как можно избежать того, что с тобою сейчас творится? Мне не хочется давать имя этому твоему состоянию – ты так красив.
Алкивиад. Но я и сам знаю.
Сократ. Ну и как же?
Алкивиад. Я избегну этого состояния, если ты пожелаешь, Сократ.
Сократ. Нехорошо ты говоришь, Алкивиад.
Алкивиад. Но как же надо сказать?
Сократ. “Если захочет бог” .
Алкивиад. Вот я и говорю это. А кроме того, я опасаюсь, что мы поменяемся ролями, мой Сократ: ты возьмешь мою личину, я – твою. Начиная с нынешнего дня я, может статься, буду руководить тобою, ты же подчинишься моему руководству.
Сократ. Благородный Алкивиад, любовь моя в этом случае ничем не будет отличаться от любви аиста : взлелеяв в твоей душе легкокрылого эроса, она теперь будет пользоваться его заботой.
Алкивиад.Но решено: с этого момента я буду печься о справедливости.
Сократ. Хорошо, если б ты остался при этом решении. Страшусь, однако, – не потому, что не доверяю твоему нраву, но потому, что вижу силу нашего города – как бы он не одолел и тебя, и меня .

Перевод С.Я.Шейнман-Топштейн.
В кн.: Платон. Диалоги. М.: "Мысль", 1986