Красотуля.ру РЕКОМЕНДУЕТ

[Trip4fun]

Продолжение. Начало рассказа здесь >>>>

Вторая часть ** Третья часть >>>> *** Четвертая часть >>>> *** Пятая часть >>>> *** Шестая часть >>>> *** Седьмая часть >>>> *** 8 часть >>>> *** 9 часть >>>> *** 10 часть >>>>
11 часть >>>> *** 12 часть >>>>



В жизни всё зависит не от начальства, а от того, кто сегодня дежурит. («Вокзал для двоих», фильм).

— В баню бы сейчас, — мечтательно говорит Антон, когда мы оказываемся на улице.

— В баню? Ишь ты, захотел! – посмеиваюсь я, ещё не зная, что баня будет уже сегодня, часов через пять.

Всё никак не могу привыкнуть, что желания здесь исполняются на раз-два.

Мы выходим на дорогу и в прогрессирующих сумерках идём по ней. Перспектива опять в темноте раскладывать палатки и искать дрова меня угнетает. Рядом с нами идёт женщина, в руках она несёт ведро. Какое-то время идём с одинаковой скоростью. Тут Антон поворачивается к ней и спрашивает:

— Не скажете, где здесь можно переночевать?

На что она быстро и легко отвечает:

— Да у меня, например.

И мы начинаем разговаривать. Вернее, больше разговаривают они, потому что я иду сбоку. Антон рассказывает, откуда мы, и что здесь делаем. Маша (имя изменено) говорит больше. Наконец, мы приходим к её дому.

Дома нас окружают две кошки и кот. Маша отводит нам комнату, где мы скидываем рюкзаки и ведёт на кухню.

Там я варю перловку с сардельками, на всех. Маша уходит, сказав, что скоро будет: она следит за хозяйством одного предпринимателя, пока его нет. Кошки и кот ходят вокруг да около. Они худые и какие-то помятые, как все кошки, которых я встречала здесь. Лоснящихся, пушистых не увидела ни разу.

Вскоре Маша возвращается, слегка обеспокоенная:

— Косуля куда-то пропала.

— Косуля? – мне кажется, я ослышалась.

— Да, там на участке живёт. Раньше было три, да двух украли. Съели, наверное. Теперь и эту найти не могу. Ох, мне попадёт от хозяина, если она не найдётся…

Мы садимся есть. На столе появляется большая тарелка с брусникой, пересыпанной сахаром, банка с молоком, банка с круглыми жёлтыми масляными шариками и помидоры.

— Что это? – спрашиваю, указывая на шарики в банке.

Они жёлтые, разного размера, и это, явно, сливочное масло. Маша смеётся:

— Приходит ко мне сосед, я у него спрашиваю: «У тебя корова тоже молоко шариками даёт?» и показываю это. Он аж в неделю на раздумья ушёл. Берите, берите! – предлагает она.

И рассказывает, как здесь сбивают масло: сливки наливают в банку и помещают её в речку, где стоит водяное колесо. Колесо крутит банку, и поэтому масло сбивается в такие комочки.

Никогда бы не догадалась.

Маша в это время начинает рассказывать истории из своей жизни. Живёт она одна, муж уехал в другую страну, где и женился, причём она узнала об этом только спустя месяц и совершенно случайно. «Вышел за хлебушком», называется. Мужики часто бывают молчаливы. Но не до такой же степени! После этого Маша, поразмыслив, совершенно логично решает оформить развод, но его не дают, потому что муж не приходит на судебные заседания.

— В конце концов я поехала к шаманке, — говорит Маша, и я сразу перестаю жевать.

— К шаманке?

— Да. Заказала ей амулет из вороньей лапки. Чтобы вопрос решился в мою пользу.

С трудом глотаю.

— Ну и вот: новое заседание, его, понятно, опять нет. Я судье говорю: «Дорогая судья! Как мне получить развод, если муж не является? Я сама его уже два месяца не вижу, только позвонить и могу». Судья тогда говорит: «Звоните прямо сейчас». Звоню, а амулет с лапой на телефон заранее прикрепила, как брелок. Он трубку берёт. Объясняю, мол, так и так. Судья мне: «Дайте телефон, я поговорю». И вот они разговаривают, а лапа эта в воздухе болтается устрашающе.

— И?

— Развели за десять минут.

Довольна за Машу. Судя по всему, досталось женщине от жизни. Хозяйство у неё большое – кони, корова, двое детей. А мужика нет.

— Один тут приходил, в любви признавался. С охапкой цветов. Нарвал где-то в поле. «Я, — говорит, — понял! Мы с тобой вместе жить должны!». «Ну, живи», разрешила. Так мало того, что он шизофреник…

— Что? – я опять перестаю жевать.

— Ну с головой у него плохо. Крышечка покатилась.

— Что, совсем всё так плохо?

Маша кивает головой и продолжает:

— …так он, Оля, даже ноги никогда не мыл! Так, с чёрными от земли в постель и ложился.

И тут я понимаю, что здесь, в Мульте, никаких принцев не живёт. Мягко говоря. И что женщины тут непривередливые. Ни разу. Меня поражает сам факт, что такая хозяйственная, симпатичная, умная женщина пытается довольствоваться подобными персонажами.

— Дрова один раз мне привезли, — продолжает, меж тем, Маша. – сучковатые сильно. Он говорит: «Пойду дрова пилить!». Ну, иди. Так он их так напилил, по 70 сантиметров. Сучковатые! Как их колоть потом, скажи?

Даже я понимаю, что это будет непросто.

— Потом выгнала его. Ну, как, выгнала? Попросила уйти. Он пугать начал.

— Пугать? – похоже, я никогда не прожую свою кашу.

— Да. Обострение пошло. Стал с ножом в руках ходить и говорить, что всем горло перережет. Вот с таким же, — Маша показывает на нож, лежащий на столе. Длина у хлебореза внушительная.

Озираюсь по сторонам, в надежде, что не увижу олицетворение этого рассказа у себя за спиной.

— Еле уговорила уйти. «Ты, — говорю, — угрожал девчонкам в магазине, что горло перережешь. Тебя теперь ищут. Сейчас сюда придут». А сама стою во дворе, веники вяжу, руки трясутся. Очень нужны мне, эти веники, ага! Не знаю, что от него ожидать-то. С ножом же. Даже бежать некуда. Да ещё дети у меня. Он поверил, за забор вышел, давай озираться. Всё не уходил, озирался. Потом всё-таки ушёл.

Доедаем перловку, в меня не лезут остатки.

— Кошкам можешь отдать, — говорит Маша.

Кошкам? Перловку? Вываливаю остатки каши в тарелку, и с удивлением наблюдаю, как они, отталкивая друг друга головами, начинают есть перловку. С огромным аппетитом.

Маша переключается на другое:

— А вы путешествуете, значит? Я тоже раньше любила. Рюкзак соберёшь, и – в лес. Только за границу никуда не ездила. У меня соседка съездила, в Индию. И «слоновьей болезнью» заболела. Сейчас 180 килограммов весит. Пока она лежала в больнице, её даже показывали медицинской комиссии и фотографировали, как исключительного пациента. Она тётка неунывающая, плюсы во всём видит. «Я, — говорит, — зато исключительная!».

— И что, так и не вылечили? – уточняю я, решая, что никогда не поеду в Индию.

— Слишком поздно узнали диагноз, — поясняет Маша. – Необратимые изменения.

Н-да. Болезнь называется вухерериоз, вызывается нитчаткой Банкрофта. Это дирофилярии. Попадают в организм через укус заражённого комара. И потом циркулируют в крови, постепенно переселяясь в лимфатические сосуды. Те воспаляются, сужаются и закупориваются личинками. Отток лимфы прекращается, и она скапливается в тканях, вызывая отёчную «слоновость». Поражает тот факт, что личинки выходят в кровеносное русло только ночью, вместе с активностью комаров. Днём, когда все комары спят, и личинки переселяются из сосудов в окружающие ткани. Жуть.

Пока я так размышляю, Маша продолжает рассказывать про своего любимчика – коня Бубу.

— Почему «Буба»? – сразу спрашиваю я.

— А ему когда говоришь: «Бу-у-уба!», он так губами делает: «Бу-ба-бу-ба»…

И Маша изображает, как кони умеют издавать подобные звуки.

— Мы тут один раз с зятем везли 5 ульев с пчёлами. И зять, молодой пацан, начал меня учить деньги зарабатывать, — она посмеивается. — Мол, надо в кредит квартиру купить и сдавать её и про всякие другие инвестиции. Я ему говорю: «Вожжи передай мне», а он не отдаёт, всё про инвестиции эти глаголит. Что все мы неправильно живём, а вот как надо правильно. Ну и, отвлёкся, поводья ослабил, и она вожжа прямёхонько под колесо и попала. А Буба, так-то он спокойный парень, никогда никого не обидит, а тут ему рот-то дёрнуло, он обеими задними копытами в телегу втопил и встал. От этого я на землю – бряк, прямо на камни копчиком! Пчёлы из ульев вылетать начали. У меня боль страшная, сижу на земле. Этот, учитель хренов, давай кричать в панике: «Что делать? Что делать?». Я ему кричу: «Пчёл накрывай!», а он только бегает вокруг телеги и кричит. Насилу встала. Накрыла ульи тулупом, а они уже повылетали, пчёлы-то. Кричу ему: «Выпрягай Бубу!», потому что пчёлы конский пот ненавидят, сразу жалить начинают. Тот давай распрягать. Пчёлы на меня налетели, лицо жалят, в волосах путаются, в голову кусают. Боль адская. Зато в копчике боль сразу прошла. Я пчёл из волос вытряхиваю, зять кричит, у него не выпрягается. Я тоже кричу. Пчёлы летают. Мы – давай ульи на землю спускать: все пять поспускали, тулупом накрыли. Он Бубу увёл подальше, вместе с телегой. Суматоха страшная!

Представляю!

— Картина маслом. Мои дома сидят, ждут, когда мы на Бубе спокойно ульи привезём. А тут я едва приползаю, потому что в копчике опять боль страшная! Всё лицо опухшее, красное, глаз заплыл, кричу: «Таратайку давай! Ульи возить!». Они сперва даже не поняли, кто это такой в дом заполз: сидят, ошалевшие, смотрят на меня. Я таблеток от аллергии наелась. Ну, потом ульи перевозили на таратайке. Домой пришла, да так и рухнула от боли. Сесть не могу. Лежать могу только на боку. Адски больно со всех сторон.

И смех, и грех.

— Поехала к врачу. Тот говорит: «Вам нужен покой, покой и ещё раз покой. Хотя бы на месяц». Какой покой? Осень! Пора заготовок! Осенью ничего не заготовишь – зиму голодный сидишь, а тут: «покой»! Вон, в этом году опята какие, — Маша показывает на ведро, стоящее на полу. — Пошли с соседкой. Она идти не хотела. В лесу ворчит: «Не хочу я их собирать, грибы эти». Я ей: «Да ты посмотри только, какие они ховошенькие! Маинькие! Лапочки!». Так её заговорила, что она уходить потом не хотела, всё собирала и собирала эти опята. «Ой, и правда, какие же они…». Я тоже набрала вот. Ещё разбирать их надо…

На полу стоит ведро, полное маленьких крепких грибочков вперемешку с одиночными засушенными осенними листьями.

— У меня ребёнок – аллергик, — поясняет Маша. – Ничего есть не может, кроме моих заготовок.

Она открывает дверцу шкафа и демонстрирует там полчища разнокалиберных банок с законсервированными грибами, огурцами, помидорами и какими-то ещё соленьями в ассортименте. Для меня это всегда было магией, недоступной для понимания, и, тем более, воспроизведения. Всё, что я мариновала, обычно стояло года три в глубине шкафа, после чего торжественно выносилось на помойку.

— Буба у меня любимый конь, — говорит Маша и улыбается. – Он немного косолапит на задние ноги. Иногда копыта цепляют друг за друга, и он запинается. Ехал на нём как-то один, выпивши. А Буба запнулся у реки, да в воду и упал, на бок. И мужика под себя подмял. Тот и захлебнулся. Был бы трезвый, смог бы выбраться, а тут…

Какое-то время молчим. Наконец, я спрашиваю, как у них тут с медведями.

— Да есть медведи. Мы когда за ягодами ходим, я всегда громко разговариваю, да кричу, чтобы издалека медведь слышал, да уходил.

— А что кричишь-то, Маша? – спрашиваю её.

— Кричу: «Кто приезжим места ягодные открыл, а?» — отвечает она, потом спохватывается, вспоминая, что мы тоже приезжие, и смеётся. Мы тоже. Над тем, что она забыла об этом факте.

— Кошки у меня по столу свободно ходят, так что закрывайте и убирайте всё, когда уходите. Не всем это нравится. А я говорю: «Они у меня проглистогонены! Пускай лазиют!». Жила у меня в доме одна женщина, с ребёнком. Так ничего не давала ему трогать. Он хочет кошку погладить, а она с криком подбегает и отрывает его. Так он котят держать и не научился. Один раз так сдавил, что чуть не поломал котёнка. Я ей говорю: «Ему иммунитет нужен! Научи его кошек-то гладить!» — и Маша смотрит на меня, ища понимания. Потом добавляет: — Устала я очень от них. Мало того, что жила в моём доме, так ещё и претензии какие-то выдвигать стала. Ну, прямо: «за мои коврижки я ещё и педераст»…

У кошек ещё есть другие товарищи, вообще-то, кроме глистов. Но я молчу. Нет никакого желания перебивать эту уверенность и копаться в дебрях ветеринарной памяти. «Иммунитет» – тоже хорошее слово.

— Дочка моя из дому сбегала, как все они в этом возрасте. Она красивая у меня очень, высокая, статная. Выглядит старше своего возраста. Переживала я сильно, искала её сутки, ночь не спала. Обзвонила всех подруг, ни у кого её нет. Давай в экстренные службы звонить, потому что кто его знает? Люди-то разные попадаются. Нашли, в соседней деревне. Пинками домой пригнала, тащила, как могла. Так она меня кусала, Оля! Так искусала, что все ноги в чёрных синяках стали. Недетские синячищи получились, прямо скажу. И вот, сидим мы с девчонками, втроём, выпиваем по чуть-чуть. Потому что жизнь наша такая, бабская, одинокая. Расстроена я очень была. И приезжает из службы по охране от домашнего насилия мужчина. Алтаец, высокий дядька, шкаф, прямо. И я, такая, выхожу: в халате домашнем, слегка пьяная, к нему. Он меня взглядом оценил, и говорит: «Дочку позови». Выходит дочка из комнаты. Он её давай спрашивать, мол, бьёт ли тебя мать, и как часто выпивает. Та ему давай врать, мол, избивает со страшной силой. А я стою, такая, ушам своим не верю: не бью ведь её совсем.

Маша, даже когда вспоминает это, выглядит ошарашенной.

— Алтаец на меня посмотрел и ноги-то мои увидел, в синяках: «А это откуда такое?» «Дочка покусала», — отвечаю. Тут он помолчал немного, к дочке поворачивается и размеренно ей говорит: «Значит так. Дома тебе не живётся, да? Мать тебе плохая, да? В детдом хочешь? По рукам пойти хочешь? В проститутки? Чтобы одни трусы на всех были, хочешь? Ишь, бл@дь, вырастают и начинают бегать!» Дочка моя притихла совсем, смотрит на него круглыми глазами, а он продолжает: «Ещё раз сбежишь из дому, я сам, лично, так дрыном тебя отх@ячу, что мясо от костей отходить начнёт. Всё ясно?». Та головой закивала, мол, всё ясно, дяденька, понятней некуда, больше из дома ни ногой, ни-ни… — тут Маша переключается: — Чаю-то наливайте!

Наливаю всем чай в большие красивые, но разные кружки.

— У неё характер такой, — поясняет она. — Чего ни происходит, всё не нравится. И сразу кричать начинает, с места в карьер. Бывают такие люди. А тут ещё возраст этот. И вот, полгода она тихо себя вела, но потом опять пропала куда-то. Телефон не отвечает. Я опять обзванивать подружек. Выяснилось, что у мальчика она. Любовь, мол, и всё. Жить тут буду, у него. А дом у них, Оля… Дом х@ем вместе с забором подпёртый, по-другому не скажешь. Я к ним пошла, мальчику этому и говорю: «Ты в курсе, что она малолетка ещё?». Тот смотрит на меня, сам пацан тоже: «А что делать?». Я ему: «Что делать, что делать… С родителей, вообще-то начинают в таких случаях, не слыхал? Пускай твоя мама ко мне приходит, познакомимся, что ли». «А… Точно!», — озарило его, наконец-то… Ладно. Что я сделаю?

— Да, что тут сделаешь, — грустно поддакиваю я.

— Тут ничего не сделать, — мудро говорит Маша. – Только на своих шишках учатся. Мы можем только поддержать и быть рядом в случае чего… А больше мы тут ничего не можем. Говорить что-то бесполезно. Свой мозг в их голову не вставишь.

Так всё и есть. Маша продолжает рассказ:

— Так вот, пришла ко мне его мама, познакомились. Интеллигентная она женщина. Тоже без мужика живёт. Обсудили всё. Ушла дочка к ним жить.

Мы слушаем её рассказ и пьём чай с пряниками.

— Человек здесь остаётся наедине с собой, — объясняет Маша. — Начинает отчётливо слышать все свои мысли внутри головы и контактировать с собой, таким, каков он есть, неприкрытый отвлекающими городскими факторами. Не каждый выдерживает. Многие спиваются, чтобы не слышать этих мыслей. Вся грязь вылезает из человека. Одна тут приехала, туристка. Повели её на Филаретку – это гора такая. Идёт и скулит, гору ругает почём зря. Ну, думаю, Алтай ей сейчас да-а-аст…

— Филаретова гора? – спрашивает Антон.

— Да. Филарет-отшельник на ней жил. Грехи чужие отмаливал. К нему излечиваться поднимались. И бездетные женщины тоже шли. Всем помощь приходила. Сейчас туристов туда водим. Кто по горе этой с хорошими мыслями идёт, тот легко доходит до верха. А кто с плохими – того тропинки уводят, блудить начинает и сам идти не может – задыхается: не пускает его Филаретка.

— А до Мультинских озёр долго идти? – спрашивает Антон.

— Если знать, как идти, то нет, — отвечает Маша, и тут я понимаю, что искать их мы будем долго.

— Сейчас покажу, где баня находится, — обращается Маша к Антону. – Затопишь. Помоетесь.

Хах! Ну, конечно. Вот и баня!

После ужина Антон идёт в баню и топит её. Меня Маша отводит к стиральной машине:

— Стирайся. Потом в баню всё повесишь, к утру как раз высохнет.

Вот это клёво, по-настоящему, клёво!

— А я спать пойду, завтра надо ещё трудиться, — поясняет она и уходит в другую комнату, спать, сказав напоследок: — Будьте как дома.

Запихиваю в машинку все наши вещи. У Антона их совсем минимум. Стирается.

Баню Антон натапливает так, что париться можно уже в предбаннике.

— Я там твои ботинки сушиться поставил, — довольный, говорит он.

Это здорово. Наверное. Они, вообще-то сухие, но само проявление заботы напарника радует.

По очереди моемся в бане, Антон идёт первый, потом я. Развешиваю бельё на верёвках прямо в предбаннике. Здесь так жарко, что оно высохнет, наверное, уже через полчаса. Потом Антон говорит:

— Пойду ещё погреюсь, — и опять уходит в баню. Эк, дорвался человек.

Я захожу в комнату и вижу прямо на одеяле, которое нам дала Маша, большое коричневое пятно. Это ни больше, ни меньше, а котячья дристня, и, судя по ароматности запаха довольно свеженькая. Ну, дела.

Маша уже спит, а вопрос решать надо. Беру одеяло, снимаю пододеяльник и несу их в баню. Антон уже, слава Богу, наполовину одет.

— Антон, у нас проблемы, — говорю я голосом, с которым, должно быть, астронавты разговаривают с Хьюстоном.

И демонстрирую пятно.

— Польёшь мне?

Замачивать дриснявое бельё в банном тазике кажется мне плохой идеей. Я просто отстираю основное под струёй воды, и оставлю это здесь. С утра озадачу Машу.

Антон приносит ковшик воды и начинает лить сверху. Тонкими струйками, в час по чайной ложке.

— Ты лей сильнее-то! – прошу я. Не очень хочется голыми руками прикасаться к кошачьей дрисне, особенно после бани.

— Я в деревне жил, привык воду экономить, — отвечает Антон. И добавляет убойное: — Тыжветеринар!

— И что? – прошу объяснений.

— Должна быть к говну привычна.

Ну, вот это да-а-а!!! Дайте побольше говна, я ж ветерина-а-ар!!!

— ЛЕЙ, ГОВОРЮ! – ору я яростно.

Антон льёт, но также тихонько. Поэтому я начинаю глубоко дышать, в согбенной позе терпеливо зависнув в воздухе, с говняным пододеяльником в руках. Наконец, мякисная говняная лепёшка отваливается, моё терпение на этом скоропостижно кончается, я кладу пододеяльник на скамейку, которая стоит тут же, под навесом и ухожу в дом.

Нахожу я свои ботинки едва ли не зажаренными. От сушки подошвы на обоих ботинках к утру отходят и начинают «просить каши». Очень сильно просить. Помнится, продавец в спортивном магазине, где я брала их, гордо говорил:

— Тут такой материал использован! Пуленепробиваемый!

— Извините, — пытаюсь уточнить я. – Вы хотите сказать, что если я попаду в перестрелку, то расстреляют всё, за исключением ног?

В итоге оказывается, что им нужна была другая защита, противопечковая. Это как с антиштормовой палаткой, беззащитной перед падением пьяных парней.

Говорят, истинным туристом считается тот, кто зажарил не менее трёх пар обуви. Возможно, Антон решил побыстрее им стать: зажарить свои кроссовки ему показалось мало, а вторых у него нет, поэтому он взялся за мои треккинги.

Ладно, что ж. Что-нибудь придумаю… Заматываю их скотчем. Как известно, лучше скотча в ремонтных делах может быть только «ещё больше скотча».

Ольга Овчинникова

[Valentin]

Автостопом до алтайского яка. Глава 38

Иногда можно и назад оглянуться. Там тоже бывает красиво.

С утра нас ждёт картошка с колбасой и хлеб с молоком. Картошку чистим вдвоём с Машей. Ставим вариться. Мелкую картошку Маша кидает в отдельную кастрюлю вместе с очистками: это для кур.

Пока картошка варится, Антон помогает Маше по хозяйству: отсоединяет бойлер. Потом они везут его на тележке в другой конец двора. Видимо, особо просить больше некого. Понимаю её. Сама периодически вызваниваю «рукастых» мужиков из числа своих друзей для таких, непонятных для женского ума, дел.

Потом завтракаем, Маша весело рассказывает о том, как однажды запрягала Бубу.

— Собрались на таратайке на лесопилку ехать, с соседом. Дала ему упряжь, иди, говорю, запряги Бубу. Тот обратно возвращается: «Не могу, — говорит, — запрячь. Не даётся! Зерна объелся, наверное». «Как это не даётся? – спрашиваю его. И кричу: – Ты моему Бубочке по морде кулаком дал, чоле?». Надулся, бросил хомут: «Сама иди и запрягай своего… Бубочку…». Кстати, знаете, да? – обращается Маша к нам. – К осени кони жиреют, аж лосниться начинают. Вот, стоит такой, жир с него прёт, чуть ли не сочится. Пучить его начинает. Газу ка-а-ак даст! И сам же отпрыгнет, глаза вытаращит от ужаса. Оглянется назад… Никого… И опять: ка-а-ак даст! И – с места в галоп, сам с себя!

Хохочем. Маша продолжает рассказ:

— Беру хомут, пошла сама запрягать. Захожу к нему, за чёлку взяла. А он орбитами вращает! Уши прижал. И головой мотать. Что такое? Он такой спокойный конь, что иногда на ходу засыпает. Детей очень любит. А тут такое. Давай орать на него: «Ты чё, охренел, что ли? Зерна объелся? Щас я из тебя зерно-то буду выгонять!». Вырвался. Я ещё хлеще орать на него: «Охренел, что ли, говорю! А ну, дай морду!». Хвать его опять за чёлку, бошку вниз опустила. Хомут одела. Он от меня – шарашится, глаза бешеные. Я всё ору: «С ума сошёл, да? Быстро морду давай!». Уздечку подношу, а он – хрипеть, ноздри раздувает. «Стоять, говорю!» — ору опять. Конфетку – в зубы. Ремешок — за уши продела, застегнула.

Понимаю, что «конфетка» — это, видимо, железка на уздечке, которую коням в рот кладут.

— Седёлку одеваю, сама ору: «Ты чо, совсем страх потерял?». Вывожу на улицу. Он давай задом вилять, головой крутит. Я ору, ткнула его пару раз в нос. Между оглоблей таратайки давай задом заводить. А он не идёт. Кружит, ни в какую. «Первый раз оглобли видишь, что ли? Заходи быстро! Зерна-а-а обожрался!». Завела кое-как. Седёлку одела. Он опять шарашится. «Чё как первый раз замужем-то!?» — кричу на него, а сама дальше запрягаю. Оглобли дугой скрепила, затянула, а он сам не свой. Я понять ничего не могу, что с конём-то? Вожжи, всё, продела, зову соседа, поехали, мол. Сели, трогаемся. Буба давай по кругу ходить, по двору. То задом даст, то хрипеть начнёт. Я опять орать: «Ща я из тебя зерно-то выгоню! Ишь, обожрался!». Выехали за ворота. А он едет, как чужой: шарашится всего. В грязную лужу на дороге залез, встал, и давай ногами бить: вся жижа на нас, да брызгами. Еле из грязи вывели. Сосед вожжи забрал у меня и давай его учить. Подъезжаем кое-как к лесопилке. Выходит к нам Паша, рабочий. Смотрит на Бубу и говорит: «Это чё у тебя за конь новый?» Я ему: «Почему новый-то? С какого перепугу?». Тот отвечает: «Дак у твоего ж на морде белая полоса была».

Маша смотрит на нас, замолкнув. Мы начинаем смекать, что к чему. Я громко хохочу.

— Подхожу я к морде… глядь… Где полоса-то? Нету полосы-то. Белая, широкая полоса у моего Бубочки. Грязью, что ли, забрызгал? Нет, смотрю – нету полосы. «Па-а-аша, — спрашиваю осторожно. – А чей это конь-то, а?». Тот плечами пожимает: нету таких коней-то, чтобы запряженными ходили. Тут сосед мой смотрел, смотрел, да и говорит: «Слышь, Машк… Так это ж Петровича. Жеребец, который табуны водит…»

Маша замолкает ещё раз, сделав многозначительную паузу. Жеребец, который водит табуны не только не даёт себя запрягать. Таких мужики объезжают втроём, приучая к упряжи. И не всегда удачно. А часто и не трогают, потому как табунный жеребец как есть такой нужен.

— И что? – хохочу я над недоразумением.

— Позвали Петровича. Он ошалел прямо. «Ты как, говорит, запрягла-то его? Я сам к нему подходить боюсь!». Говорю ему: «Я теперь тоже к нему не подойду! Твой конь, ты и распрягай!». Короче, кое-как вдвоём распрягли жеребца, отпустили.

— Да как так-то получилось? – спрашиваю, продолжая хохотать в полный голос.

— А мужик один отомстить мне хотел, оказывается. Он меня как-то раз за грудь ухватил… Ну, я его голову двумя руками взяла, да и об коленку себе приложила. Вот он Бубу и выпустил, а сам этого жеребца ко мне в сарай загнал.

Ох, Маша…

— Теперь мужики шутят – мы, говорят, к тебе в загон будем необъезженных жеребцов загонять. Авось, объездишь.

Идём собираться. Замечаю на столике в комнате краски и кисточки.

— Учу сына рисовать, — поясняет Маша. – Любит он это.

— Мы на картины Рериха смотрели намедни, — говорю.

— Ты поверишь, нет? – говорит Маша. – На Алтае точно такие же краски, как он рисовал. Один в один. Та же сочность и яркость в горах, как на его картинах.

Потом говорим про сына.

Маша рассказывает, как однажды в школе на её сына накричала учительница, и тот прибежал домой в жутком расстройстве:

— «Ма-а-ам, — кричит, — я больше никогда в эту школу не пойду-у-у!». Портфель бросил, сам плачет. «Что случилось, объясни?», спрашиваю. «На меня учительница накричала»… Одеваюсь, иду до школы. Нахожу эту учительницу. И спрашиваю её: что, мол, происходит, что Вы на моего сына орёте? Она мне отвечает: «Он домашнее задание не записал в дневник». «И что? Нельзя подойти, проверить? Вы что, моего сына первый год знаете, что ли? На него нельзя кричать! Вы хотите каждый день к нам домой приходить и учить его, если он в школу откажется ходить? Хотите?». Учительница сразу примолкла, утихла. Потому что от школы до дома нашего шагать прилично. «Я сейчас заявление напишу, и будете ходить на дом. И учить его будете при мне. Так лучше, что ли?». Разобралась, в общем.

Мы так и не видим её детей.

— Сын у меня очень талантливый, но может иногда так задуматься, что никого вокруг не видит и не слышит.

Отдаю ей рамку от картины, избавившись от лишней тяжести. Ещё хочу дать денег за неожиданно чудесную вписку и баню, но Маша только веселеет при этом. Деньги брать наотрез отказывается, подняв обе руки кверху и пятясь.

Мы готовы идти в путь, но сначала все вместе идём искать косулю, на чужой участок. Маша открывает замки, заходим во двор, обнесённый высочайшим забором из плотных металлических листов. Он огромен. На территории растут сосны, стоят три грандиозных деревянных дома и хозяйственные пристройки. По аккуратно подстриженной травке гранитным камнем выложены ровные дорожки. Сколько всё это может стоить сложно даже себе представить.

Скинув на траву рюкзаки, трижды обходим всю территорию под лай привязанной поодаль собаки. Косули нет. Выходим со двора. Маша обеспокоена, думает о том, чтобы озадачить местных мужиков поимкой новой косули.

— Всегда выходила прямо на полянку, а сейчас нет…

Потом выяснится, что она ушла, прошмыгнув под забором: в том месте, где протекает речка, щель под забором особенно большая. Сезон гона у оленей, вот и сбежала косуля.

Маша провожает нас в путь.

— Здесь, в этом месте, все желания очень быстро исполняются. Потому что отсутствует прослойка между небом и землёй. Ничего не мешает им быть услышанными и исполненными. Так что желайте хорошего. А кто плохого пожелает – тому оно и вернётся, — говорит она. Совершенно серьёзно говорит.

Это звучит удивительно, но мы сами, ежедневно, испытываем на себе волшебство этой местности: лёгкость исполнения желаний.

— Не думай о людях плохо, — говорит она мне, повторяясь. Видимо, имея в виду мою предвзятость к Антону.

— Я пытаюсь, — честно и серьёзно отвечаю ей. – Как раз работаю над этим.

Маша как будто предвидит, что мы скоро разбежимся, и причиной этому будет моя непримиримость и эмоциональность. И продолжает:

— Как с Мультинских вернётесь, хоть позвоните мне, чтобы я знала, как… что…

И мы уходим, разойдясь на развилке. Дальше идём пешком. Антон бесконечно убегает вперёд, оставляя меня позади и потом терпеливо дожидаясь. Возле дороги, на обочине нахожу две палки – видимо, кто-то использовал их в качестве посохов. Выбираю себе одну из них. Она гладкая, лёгкая и крепкая. Беру.

Жалею, что не нашла такую раньше. К концу путешествия я так влюбляюсь в неё, что даже планирую взять с собой, как вечную спутницу. Представляю, как она стоит в углу прихожей, контрастируя с городской напомаженной жизнью своей практичной простотой. Она даёт мне надежду, что сегодня я смогу пройти больше.

Антон, дождавшись меня в очередной раз предлагает помощь:

— Если я понесу твою палатку, тебе станет легче?

Ещё бы! Отдаю ему три килограмма палатки. Жизнь становится немного прекрасней.

Мы идём, а село с чудным названием Маральник всё не появляется. Маральников, если говорить о местах, в которых обитают олени, здесь много. Они повсеместно.

Нас сопровождают горы, вершины которых, словно сахарной пудрой, присыпаны снегом. Такие горы называют белки. Они для местных, как барометр, отображают погоду на ближайшее время. Немного распогодилось. И, хотя синее небо по-прежнему закрыто облаками, но это уже не те тяжёлые чёрные тучи, которые были раньше.

Дорога наша идёт через таёжный лес. Иногда встречаются таблички «Осторожно, клещи!». Как шутят некоторые охотники: «Самый опасный зверь в лесу – это клещ». Здесь уже начинаются кедры. Это я узнаю по расшелушенным кедровым шишкам, лежащим вокруг: видимо, постарались белки или птицы. «Вот бы сегодня поесть кедровых орехов», — думаю я.

Низкие горы цветут осенней ржавчиной: камни, поросшие лишайниками и какими-то мелкими кустиками пестреют своеобразной гаммой оттенков: охры, коричневого, красного и рыжего цвета.

Обочина дороги желтеет от россыпи берёзовых листьев. С обеих сторон нас окружает сочный, золотой лес, разбавленный красными пятнами отдельных деревьев. А, привет, осень.

На одном месте дороги, ведущей вниз, наблюдаем огромное стадо бычков, — сплошной рыже-белой волной бегут они нам навстречу, но, увидев, резко тормозят и начинают толпиться. Задние при этом напирают, а передние стоят, как вкопанные. Судя по свисту и крикам, телят гонят пастухи. Один из них, на лошади, выезжает в пределах нашей видимости, видит причину столпотворения, и весело деловито кричит:

— Уйди с доро-оги!

Тут же и тем же громким голосом ему вторит другой, для убедительности добавив матерок:

— Уйди с дороги, блеа-а-ать!

Быстро уходим на обочину, спрятавшись за край уступа. Я даже забираюсь наверх и наблюдаю за стадом оттуда. Телята шумной толпой опять начинают идти, сзади них на лошадях едут четверо местных, громко посвистывая, щёлкая кнутами и весело матерясь. Несмотря на то, что я стою сверху, один из них, проезжая мимо, тут же меня замечает. Этого у алтайцев не отнять – их обострённое восприятие замешано на интуиции. Глянув и оценив, он проезжает мимо, спросив у Антона, куда мы направляемся. Антон уточняет:

— Озёра же там?

— Ага, — подтверждает пастух, не останавливаясь.

Их колоритность и самобытность зашкаливают. Они настоящие и незамысловатые работяги. Уважаю.

Бурной, непослушной водой встречает нас река Мульта, текущая почти параллельно дороге. Она поведёт нас до самих Мультинских озёр, где и начинается.

Похожа Мульта на маленькую Катунь, в которую где-то там далеко и впадает. Шумно бурлит бирюзовой водой, жёлтыми пятнами кружит берёзовые листья у берега. Противоположный берег весь завален нагромождением из толстых, массивных, выкорчеванных с корнем деревьев. В одном месте лежит заваленная сетка ограждения – видимо, в особо полноводный год Мульта особенно бушевала и увлекла с собой часть забора маральника.

— Сметанки бы сейчас, с хлебушком… — мечтательно говорю я, в очередной раз догнав Антона.

— Сметана – это вообще продукт, не несущий никакой ценности, — бурчит Антон и идёт дальше.

Мы приходим в Маральник, когда солнце уже переваливает на другую середину неба. Село стоит в окружении холмов, переходящих в горы. Вокруг села горы невысокие, но припорошённые снегом вершины тоже видно.

— Готов поспорить, что это – магазин, — говорит Антон, указывая на кирпичное квадратное здание в низине, посреди села.

Мы подходим к магазину, который в это время закрывает на замок уставшая женщина. Её ожидает, похоже, муж, верхом на мотоцикле. Увидев нас, она молча открывает магазин обратно. Заходим внутрь.

— Белые носочки будем брать? – неумело пытаюсь шутить я.

Там есть плавленые сырки.

— Давай купим! – говорю опять. Мне очень хочется кинуть что-нибудь в желудок.

— Сырки? – удивляется Антон.

— Ну, ты как хочешь, а мне один возьми, — говорю я.

В итоге, он берёт два сырка, колбасу и геркулес. Хлеба нет: его продают в отдельном доме, где и выпекают. Но и там он на сегодня весь распродан. Это всё тот же белый кирпич, полный пузырей, да ещё за пятьдесят рублей, как выясняется уже потом.

Отоварив нас, довольная женщина закрывает магазин, кажется, насовсем, садится на мотоцикл, и они уезжают.

Эти бесконечные подъёмы вверх-вниз, да ещё с рюкзаком на плечах, истощают. Проглоченный сырок приносит облегчения ровно настолько, сколько он весит сам. А он мал. В который раз цапаемся с Антоном. Я пытаюсь выяснить его ко мне отношение, как к напарнице, и в итоге вслух озвучиваю неутешительный вывод:

— Я как балласт, да? Ну так иди один. Давай. Что ж ты? Кто тебя держит?

На что Антон, продолжая идти дальше, отвечает:

— Ну, понесла-а-ась…

— Если со мной так тяжело, то давай разбежимся! Прямо сейчас! – нарываюсь я.

— Жэ-э-энщины… — констатирует Антон, не отвечая прямо на моё предложение.

— Да, мне тяжело идти, у меня болят ноги, и спина, и вообще я устала! Это ты – молодой и здоровый… Мне нужно больше комфорта… — озвучиваю своё состояние в неброских красках.

— Так тебе надо было в Турцию тогда ехать, по путёвке. Или начать путешествовать раньше, — язвительно говорит Антон, намекая на мой возраст. Его невозмутимость, а главное, то, что он говорит правду, убивает ещё больше.

Я не могла начать путешествовать раньше. У меня была семья. Ответственность. Работа.

Сейчас мне просто нужна моральная поддержка. Он несёт продукты и мою палатку, и у меня в руках появилась палка, но, видимо, накопившаяся усталость гораздо сильнее всех этих преимуществ.

Высказавшись неизвестно зачем, ползу дальше. Деваться некуда. Решаю дойти с Антоном до Мультинских, раз уж я забралась так далеко от своих яков, а потом сразу же рвать обратно на Чуйский, чтобы доехать, наконец, до Кош-Агача и Джазатора. В одиночку. Помирать, так с музыкой.

— Ты что же, приехала сюда только яка посмотреть? И всё?

— А что не так? – спрашиваю его, бурча себе под нос.

— И что потом?

— Потом домой вернусь. Зимовать где-то надо.

— Это странно, — таково мнение Антона. Он домой не рвётся. Я в общем-то тоже, но других перспектив пока нет.

Ну… да, это странный план. Сама толком не знаю, зачем я здесь. Подробных инструкций никто не прописал.

Белую шапку высокогорья прекрасно видно даже со двора Юры, к которому мы пришли, изрядно побродив вверх-вниз в поисках нужного дома. Самого Юры нет – он с утра повёл ребят на Мультинские озёра и всё ещё не вернулся. Дозвониться до него тоже не получается. В горах связи нет.

Здесь повсеместно распространён такой способ телефонных разговоров: телефон ставится к окну, в то место, где находится хотя бы минимальная связь. После этого включается громкоговоритель и телефон оставляют на месте, потому что связь очень нестабильна. В итоге в курсе этих разговоров становятся все, кто есть дома.

Вместо Юры хозяйством заправляет Лёша – небольшого роста, спокойный мужичок. Когда мы заходим во двор, он таскает вёдрами воду в баню. Посреди участка стоит один из таких же, как мы, туристов и держит шланг с водой, наполняя вёдра.

На деревянном крыльце дома греется пушистая худая кошка, вокруг которой гоняются и кувыркаются четверо разномастных, но таких же пушистых котёнка. Собака привязана в глубине двора, лает на нас, но без энтузиазма: уже привыкла к появлению на участке разных и незнакомых людей.

Лёша говорит:

— Юра должен вот-вот прийти. Подождите.

Мы скидываем рюкзаки у крыльца, сами садимся на ступеньки. Предлагаю помощь, но Лёша отказывается. Любуюсь белой верхушкой далёкой горы.

— Это наш барометр, — поясняет Лёша. – Судя по всему, сегодня ночью будут заморозки.

Прелестно!

До пяти часов мы ждём. Время тянется. Солнце двигается по своей дуге, котята играют. Участок продувается ветром, от которого спрятаться можно только на крыльце. В дом нас не приглашают, — оно и понятно.

— Наверное, стоит здесь переночевать, а с утра идти на озёра, — предполагаю я, размышляя. Если до них идти часа три, и выйти с утра, то к вечеру мы как раз успеем вернуться. Чтобы не ночевать в тайге, да ещё в свете заморозков. Но хозяина нет, спросить о ночлеге не у кого.

В итоге мы выходим и направляемся к озёрам. В ночь. Юру встречаем уже по пути, в десяти метрах от дома. Это седой позитивный дядька, с хвостиком на голове и в шлёпанцах на босу загорелую ногу. Клапаном рюкзака, одетого за плечами, зажат зелёненький пушистый веник из веток лиственницы, видимо для намечающейся бани. Вместе с Юрой идут двое ребят. Мы здороваемся.

Юра спрашивает:

— На озёра?

Антон согласно кивает.

— Н-н-ну… — протягивает Юра неуверенно, оценивая нашу экипировку, — попробуйте… Попробуйте… — и предупредительно добавляет: — Холодно очень!

Я тихонько стою сбоку от них, закутанная в платок из верблюжьей шерсти и подозреваю, что он безнадёжно прав. Не зря та белоснежная вершина, обильно покрытая снегом, сияет так ослепительно, — таять или бледнеть она не собирается.

Ветер дует острый, зимний. Ночь обещает стать запоминающейся и бессонной от холода. Однако, моего мнения, похоже, никто не спрашивает. Я всё больше люблю свою найденную на обочине палку. Опираясь на неё, идти гораздо легче. Не зря рекомендуют брать в горы треккинговые палки. Быстрее с ней я не пойду, но дальше и дольше – возможно.

Моё колено благодарно перешло в стадию нудной отдающейся только при нагрузке боли, прекратив бить иголками при каждом шаге. Уже хорошо.

Чем дальше мы идём, тем божественнее открывается величественная верхушка белоснежной горы, которая выделяется в гряде таких же, но менее высоких гор. Сияющий снег слепит даже под лучами заходящего солнца. Бесконечно снимаю и одеваю очки, не в силах поверить в то, что горы и я находимся на одной территории, и что всё это происходит наяву. Антон тоже шокирован. Он бесконечно повторяет:

— Поверить не могу. Мы на Алтае. Этого не может быть, но это так…

Между горой и нами возвышаются дружно растущие лиственницы и ели. Светло- и тёмно-зелёные их верхушки образуют бесконечный бархатный ковёр, из которого кое-где одиноко высятся сухие голые стволы мёртвых деревьев. Отдельными пятнами в ковёр вплетаются жёлтые золотистые берёзы, и местами они образуют целые рощи. Это великолепие поражает слева. Справа дорогу обрамляет скол скалы, — серо-коричневой, с острыми, ровными, вертикальными, словно вырубленными выбоинами. На верхушке скалы редкой полоской растут отдельные деревья, мелкие силуэты которых отчётливо просвечивают на солнце.

Склон скалы бордов от кустов малины. В некоторых участках скала «цветёт» — каким-то чудом живущий на камнях кустарник окрашивает её в малиновые, оранжевые и горчичные пятна.

— Ах-х-хренеть… Ах-х-хренеть можно, — произношу я, вытаращив глаза и бесконечно поправляя очки. И оборачиваюсь назад.

Крыша моя и так плывёт от этих открыточных слева и марсианских справа видов. Поэтому оборачиваться назад было большой ошибкой. Ибо сзади, во всей красе передо мной открывается ожившая картина Рериха. Именно эти краски, как и говорила Маша. Вершины гор на горизонте, каждая из которых окрашена в один из оттенков сиреневого, и над ними розовыми полосками прочерчены тонкие перистые облака.

— А-А-А!!! – ору я в полный голос. – РЕРИХ!!! Это же Рерих! Смотри, Анто-о-он!!!

Антон подтверждает, что да. Таки, Рерих.

Это ещё одно из преимуществ путешествия вдвоём. Делёжка впечатлениями минимизирует езду крыши от бьющих своей нереальностью видов. Мы идём всё медленнее, изрядно ошалевшие. В это время слева от снежной горы открываются такие же белые соседки – целая гряда, уходящая вглубь, к горизонту. Более низкие горы сплошь покрыты зелёным пёстрым лесом, контрастируя с ослепляющим белизной снегом. Всё это складывается в оглушающую своим величием и красотой картину.

Моё воображение убито навсегда.

Величие этого творения не оставляет никаких слов для описания, а только ощущение глобальности окружающего, на фоне которой можно казаться разве что жалкой убогой точкой. Я просто стою, оглушённая этим зрелищем, вспоминая слова Аржана про то, что если кто из алтайцев или других тюркских народов полезет на Белуху, то он сойдёт с ума. То, что мы видим – не Белуха. Но даже этих видов более, чем достаточно.

И так, по ходу, крыше капец. Полный капец.

[Trip4fun]

Автостопом до алтайского яка. Глава 39.

Каждый взрослый мужчина – это случайно выживший мальчик. (с)

Тем временем мы углубляемся всё дальше. Тропа широкая, идёт вверх — иногда резко, иногда более полого. Чем выше мы поднимаемся, тем становится холоднее. И сумрачнее. Вершины гор – и снежных, и заросших лесом – открываются с новых ракурсов. Внизу, сбоку от тропы, резко идёт обрыв. Там тоже растёт лес. Лиственницы и ели вытянутые, стройные и очень высокие – это видно. Скатиться туда, в низовье, означает однозначную гибель. Да что там… Туда, видимо, пока докатишься, не меньше часу пройдёт, — такая глубина обрыва.
Солнце то заходит за тучи, — и тогда горы покрываются серыми пятнами ползущих теней, — то выходит обратно, вновь освещая их. Скоро оно сядет.
Перспектива ставить палатку в темноте чревата сну на кочках. Ненавижу это. Поиск дров превращается в триллер, не говоря уже о походе за водой.
Темнеет, и наконец, все окрестности погружаются во тьму.
Мы спускаемся в гущу леса. Каким-то чутьём Антон находит стоянку с кострищем, и где-то рядом протекает река Михайловка. Её слышно по громкому журчанию.
Холодно до позеленения.
— Антон, — говорю я. – Давай сегодня спать в моей палатке. Так, во-первых, теплее, а во-вторых, твою не надо будет раскладывать, что сэкономит время.
Антон молча соглашается. Я занимаюсь палаткой, он в это время разжигает костёр. Впотьмах ставлю палатку на какую-то мощную кочку. Хоть глаз выколи. Жалкий свет фонарика не спасает.
— Там к реке есть хороший спуск, — говорит Антон. – Сходишь за водой?
Я беру кастрюльку и иду к реке, спотыкаясь о корни гигантских елей, с нижних веток которых серыми длинными космами густо свисает лишайник. Теряю тропинку. Забредаю в какие-то едкие кусты с человеческий рост высотой. Один из них хлёстко бьёт меня прямо в глаз. Похож на крапиву.
— Бл@дь, — ругаюсь я в качестве определения этого факта, и в следующую секунду понимаю, что моя левая нога стремительно уходит под землю.
Проваливаюсь вниз на всю длину ноги, взмахнув руками, фонариком и кастрюлькой. Пытаюсь вытащить из влажных земных недр ногу и тут же проваливаюсь в неё второй ногой. Кастрюлька с бряком падает в стороне. Свет фонарика отчаянно мечется по стволам деревьев. Я в панике, стою, по пояс провалившись под землю. Река шумит совсем рядом.
Кое-как выкарабкиваюсь наружу, отыскиваю кастрюльку и, спотыкаясь, спускаюсь, наконец, к реке. Набираю леденящую воду. Руки дрожат. Потревоженное колено отчаянно ноет. Разглядываю берег реки, на котором провалилась: похоже, он подмыт водой настолько, что местами нависает над рекой. Очень неустойчивый и рыхлый грунт. Ладно хоть, не шурфы.
Спуск к реке есть. Удобный и хороший. Я найду его утром.
Возвращаюсь в лагерь. Надо сразу выпить лекарство, иначе завтра колено скажет мне своё «пожалуйста». Пью таблетки.
Ужинаем в кромешной темноте. К счастью, дров достаточно – повсюду лежат огромные стволы поваленных деревьев, с которых в изобилии можно наломать сухих трескучих веток. Сидим у костра, ярко пылающего огнём.
— Прикинь, сейчас так сзади медведь подойдёт… — вдруг говорит Антон.
Я выпучиваю глаза и скукоживаюсь. Тут где-то есть Катунский заповедник, а в заповедниках медведи не пуганные.
Периодически костёр плюётся вверх огненными снопами сочных искр. Не хочется лезть в палатку. Сижу, завернувшись в одеялко, но оно не спасает. Дубак страшный. Сегодня я нарушаю своё правило: один комплект термы на сон, второй — ходовый. Одеваю на себя всё, что есть. Отдаю Антону одеялко.
— Держи.
Благодарит.
Оно его не спасёт, но это лучше, чем ничего. Лезу в спальник. Антон затаскивает свой коврик и спальник и забирается в него тоже.
— На хрен эти приличия, — говорю я, оправдывая своё приглашение Антона в свою палатку, — когда так холодно!
Хотя ничего «такого» не происходит, и мы оба каждый в своём спальнике. Мне просто не нужен дохлый напарник. Особенно после этих разговоров, когда четверо туристов погибли от переохлаждения. Иногда ради выживания приходится сокращать дистанцию.
Антону приходится спать прямо на кочке, из-за чего он под утро скатывается на середину.
Мне же снится айсберг. Как будто я прислоняюсь к его ледяной поверхности боком. Проснувшись наполовину, переворачиваюсь на другой бок, но ледяной айсберг сквозь стенку гусиного спальника начинает холодить и его. Так и кручусь всю ночь, как шашлык.
Утром, открыв глаза, первым делом я вижу густой иней, покрывший палатку изнутри. Провожу по нему ладонью – мне на лицо сыпется снежная крошка. Бр-р-р… Антон, вроде, живой, но крупно дрожит, находясь в полусне. Блин. Надо вылезать и разжигать костёр, иначе хана. Накрываю Антона своим спальником, тихонько вылезаю из палатки и иду искать дрова.
Вся земля покрыта белым инеем. Им покрыта сухая листва, трава, ветки деревьев. Только там, куда уже заглянуло солнце, его нет. Разжигаю костёр, подкладывая веточки скорченными от мороза пальцами. В кастрюльке – примёрзший ко дну лёд. Иду к воде, найдя спуск. Камни и веточки, которые касаются воды, покрыты бусинами льда, прозрачными, словно слезы. Серо-зелёные бороды лишайников обильно растут на нижних ветках лиственниц, просвечивая под лучами восходящего солнца. Наламываю несколько веток. Лишайник в костре начинает невообразимо трещать и дымить. Варю кашу, ставлю чай, и кладу ещё больше дров.
Без огня в тайге не выжить. В прямом смысле. Наконец, завтрак готов.
— Антон! – зову напарника.
— У? – отвечает он.
— Вылезай, каша готова.
— Я-то думаю, — отвечает он из палатки, — чего так тепло стало… Аж заснул… Какой у тебя спальник тёплый. И ты ещё мёрзнешь? – искренне удивляется он, выглядывая наружу.
Молчу. Да, чёрт возьми. Я замороженный шашлык.
Вылезает. Завтракаем. Выдыхаемый воздух превращается в густой белый пар. Сколько ж градусов, интересно, сегодня…
Иду прогуляться за новыми дровами – их надо оставить после себя. Вокруг только лес, и никого больше. Под деревом замечаю маленький муравейник. А, ну-ка… Есть тут муравьи? На секунду наклоняюсь и разглядываю муравейник. Никого не вижу.
Оборачиваюсь назад, и прямо у себя за спиной наблюдаю огромного гнедого жеребца, который, навострив уши, зорко смотрит на меня. Чуть поодаль стоит его «свита» в ожидании разрешения пройти по тропе дальше. Жеребец изучает меня на предмет безопасности. Их появление так неожиданно, что я плюхаюсь на землю задом, — конь на это дёргается, но остаётся на месте. Совсем не слышала, как они подошли. А ведь это не мышки, а огромные кони. Причём их порядка двадцати голов!
Наконец, жеребец, устав меня разглядывать, решает, что я относительно безопасна: проходит по тропе дальше. Остальные осторожно начинают идти следом, но проходя возле меня ускоряются. Мимо меня одна за другой рысью пробегают рыжие и бурые кобылы, с чёрными и светлыми гривами, и две необычного окраса: пегая, в белых и чёрных пятнах, перетекающих одни в другие и серая красотка «в яблоках».
Никак не могу привыкнуть к тому, что лошади и коровы здесь в таком изобилии, да ещё бродят, где хотят.
Окрасы лошадей на Алтае совершенно разнообразны. Приходилось наблюдать даже чубарую масть, — это пятнистый окрас, напоминающий далматинца. Про алтайских чубарых коней пишут: «… лошади удивительно выносливы и своенравны. Они могут долго продержаться без воды и еды, а объездить их не проще, чем легендарного Буцефала. Чистокровный чубарый легко отобьёт свой табун даже от нападения матёрых волков…»
Не успеваю я прийти в себя, как по той же тропе проезжает мужик на коне. Это алтаец. Он внимательно и молча изучает меня, продолжая ехать в том же темпе. Да… Незамеченной тут остаться невозможно, несмотря на то, что вокруг дикая тайга. Возвращаюсь в лагерь с дровами.
Собираемся. Лошади какое-то время ходят вокруг нашего лагеря, не желая уходить. Стоят поодаль и наблюдают.
Мы идём дальше. Смотрю под ноги, совершенно не запоминая маршрут, — Антон, как всегда, ведёт. Маша говорила, что потеряться здесь невозможно, мол, дорогу с обеих сторон подпирают горы: и справа, и слева. В лесу мы находим бруснику. Сначала едим её на ходу, потом останавливаемся и едим, не снимая рюкзаков, а потом, наконец, решаем устроить «брусничный» привал. Рюкзаки прислоняются к стволу дерева, а мы погружаемся в краснеющие заросли брусники. Они бесконечны. Крупные красные ягоды, украшающие кочки даже посреди дороги, не говоря уже о тех, что находятся в дебрях леса. Привал растягивается на час. Брусника сладкая даже без сахара. Собираем горстями и жуём. Вкусно.
Наконец, приходит понимание, что «много хорошо – уже плохо». Мы одеваем рюкзаки и идём дальше. Я иду и начинаю выть, закрывая глаза рукой, когда прямо на пути оказывается очередной щедрый брусничный куст. Жадность – это плохо.
Вскоре брусника кончается, но тайга даёт нам другие подарки – кедровые шишки. Я подбираю парочку и оказывается, что не все они распотрошены: эти две целые, с орехами. Множество других, лежащих вокруг, действительно уже расшелушены. Возможно, бурундуки находят их уже на земле и потрошат. А, может, птицы или белки сверху.
— Антон! Тут кедровые орехи! – кричу я. – Стой!
— Да я видел. Они же все пустые, — отрицает Антон.
— Нет, смотри!!! – я ликую.
Вселенная услышала мой запрос про кедровые орехи, вау! Это ветер пошевелил ветки, — шишки и нападали.
Мы выходим на площадку, где стоит рубленый стол со скамьями, и открывается волшебный вид на белую верхушку горы, которая потрясла нас ещё вчера. Потом выяснится, что мы фактически и так идём к ней, — гора стоит рядом с нижним Мультинским озером.
Сидим за столом, грызём орехи. Их мало, но тем они и вкуснее. Радуюсь очередному привалу.
Потом идём дальше. В какой-то момент нагоняю Антона, который фотографирует поваленное дерево, погрузив фотоаппарат в заросли сухой травы. Терпеливо жду. Он делает несколько кадров, прячет фотик в сумку.
— Ты чего? – спрашиваю его. Намедни учил: «Память на карте надо беречь. Не стоит тратить её на всякие низко художественные вещи!», а сам снимает бревно, подумать только…
— Ты что, не видишь? – в свою очередь спрашивает он.
— Чего? – не понимаю художественной ценности обычного ствола упавшего дерева.
— Бурундук, — коротко поясняет Антон.
— Где? – удивляюсь я.
Поворачиваю голову и наблюдаю… да, точно! Бурундук! Неподвижно застыл и надеется, что останется незамеченным. Даже глазами не двигает. Никогда бы не заметила его среди этих коричневых древесно-травянистых декораций. Раскраска бурундука делает его абсолютно невидимым, пока он не шевелится. Вот это мастер маскировки!
До последнего он сидит неподвижно, но, в итоге, нервы не выдерживают, и он спасается бегством.
Мы идём дальше и наблюдаем натуральный снег. Да. Белый. Лежит, покрыв сухую траву, упавшие стволы деревьев, и совсем не торопится таять. Очуметь. А сегодня только шестнадцатое сентября…
Потом в колеях, оставленных колёсами буксовавших уазиков, мы видим лужи, покрытые полусантиметровой коркой льда. Стучу по нему палкой, — он разбивается далеко не сразу. А, зима, привет.
Дорога на всём протяжении двоится, а кое-где и троится. Основная трасса – для машин, но она так разъезжена, что одна машина, проезжавшая мимо нас по колее, наклонилась в бок, едва не перевернувшись. Дороги кое-где сходятся опять в одну, а потом опять делятся на несколько.
Наконец, на очередном повороте, видим табличку «Мультинские озёра». О, наконец-то! Прямо поперёк дороги течёт широкая речка. Уазики тут без труда переезжают её вброд. Совсем не горю желанием лезть в холодную воду.
Мы идём налево, вдоль реки. Продолжаю беспечно грызть кедровые орешки. Руки все в смоле, липнут, грязнеют и вкусно пахнут кедром. С упоением наслаждаюсь запахом, шагая вслед за Антоном и глядя под ноги.
Идём сквозь лес, потом какие-то заросли кустарников, потом по сплошь наваленным валунам. Тропинки двоятся, троятся, кое-где теряются и пустеют. Со стороны гор веет морозным холодом. При этом солнце сверху шпарит невыносимо. Бесконечно распахиваю куртку и застёгиваю её обратно, то умирая от жары, то замерзая.
В итоге, Антон, не говоря ни слова, поворачивает обратно. Ничего не понимая, иду следом.  Мы возвращаемся к тому месту, где самый широкий участок реки. Антон скидывает рюкзак и говорит:
— Ну что… Надо переходить вброд.
— Ну уж нет, — сопротивляюсь я. – Я не пойду. Серьёзно.
Тем более рядом висит табличка: «Переправа там» с указательной стрелкой налево.
Показываю Антону на табличку:
— Там же где-то переправа!
— Ты же видела, никаких переправ там нет, — спорит Антон.
— Я не смотрела, — сопротивляюсь я.
В воду я не полезу. Слишком холодно. К тому же до другого берега так далеко…
— Подожди, — говорю я, тоже кидаю свой рюкзак и забираюсь в дебри кустов рядом с рекой. Оттуда виднеется какая-то насыпь, похожая на переправу.
Когда я возвращаюсь, Антон уже стоит на другом берегу, вместе с обоими рюкзаками и моей палкой. Это возмутительно. Я не собираюсь переходить холодную реку вброд. А он стоит и при этом ещё нагло радуется! Я же сказала, что не полезу в воду!
Возмущена до глубины души. Как он мог?
— Я не полезу в воду! – заявляю категорически. – И зачем ты забрал мою палку?
На что Антон делает жест, как будто кидает палкой в меня.
Это становится последней сокрушающей моё терпение каплей. Молча я поворачиваюсь и ухожу искать переправу. Обижена и зла на него. Сколько можно игнорировать моё мнение?
Дохожу до того места, что было похоже на переправу. Оказывается, это просто изгиб реки, но оттуда этого было не видно. Иду дальше. Никаких переправ нет. В одном месте поперёк реки лежит бревно, но оно наполовину упавшее под воду, и с другого берега до него около двух метров, — не допрыгнуть. Река то сужается, то расширяется.
Придётся переходить реку вброд. Хотя бы потому, что мой рюкзак на том берегу. Оказаться в тайге с пустыми руками, — это вообще нонсенс.
Вот только где её перейти, эту реку…
Мне кажется, что чем река уже, тем быстрее я её перейду. Звучит неплохо. Но я не учитываю законы физики, по которой у меня тоже были одни тройки. С натяжкой и из жалости. Что в узких местах и течение сильнее, и сама река глубже.
Выбираю, пожалуй, самое узкое место. И самое далее по тексту… ну, вы поняли.
Разуваюсь. Ботинки. Носки. Снимаю штаны, чтобы не замочить. Скомкиваю всё это в кучу. С берега глубины реки не видно. Думаю, что где-то по колено. Наверное.
Первые шаги в воду заставляют меня расплакаться от холода. Она очень ледяная. Если бывает жидкий лёд, то это оно и есть. Ноги моментально сковывает от холода. Камни скользкие, наступаю и соскальзываю с них, обдирая кожу. И вот вода оказывается по колено, а ещё даже не середина. Течение тут настолько мощное, что я едва сохраняю равновесие, держа тяжёлые ботинки и одежду в руке. Другой берег – вот он. В полутора метрах. Надо уже перебираться, а то ноги уже не чувствуют дна. Делаю шаг к тому берегу и погружаюсь в ледяную воду почти по пояс. Там на дне оказывается глубокая яма, в которую я и проваливаюсь, прямо в объятия ледяной воды. Перестаю дышать от ужаса. Ещё миг, и течение унесёт меня! Рывок!
Хватаюсь рукой за траву и ветки на другом берегу, выбираюсь на землю, вырывая их с корнем. Бросаю ботинки на траву. И тут меня накрывает истерикой.
Только что всё было хорошо, просто замечательно! Брусника, кедровые орехи, солнце, бурундук… А сейчас что? Я сижу на земле, в соплях, без штанов, с мокрой жопой, без рюкзака и, что самое страшное, — посреди тайги. Не имея ни малейшего понятия куда идти дальше! Сижу и рыдаю, сморкаясь в носок. Почему я здесь оказалась? Что это за проекция такая?
Почему я в очередной раз всё потеряла?
Звонкие мысли отчаянно бьются в голове.
Терпеливо дожидаюсь окончания истерики, после чего начинаю мыслить здраво.
— Штаны одень, — приходит первая здравая мысль. Видимо, приходит она от замороженной… э-э-э…
Вытираю ноги другим носком. В это время в голове появляются мысли, порождающие поиск плюсов. Привычка, выработанная годами. Плюсы? Ну, я живая. И солнце ещё высоко, не ночь же. Я не промокла целиком – в нагрудном кармане куртки лежит паспорт, и он сухой. В конце концов, мои штаны тоже сухие.
На стрессе не ощущаю, как мёрзну.
Одеваюсь. Затем иду, продираясь сквозь хлёсткие кусты курильского чая, — здесь они достигают роста человека. К тому же, кора от кустов влажная, слезает грязной кожицей и пачкается, и через какое-то время я приобретаю тигровую окраску: и лицо, и руки, и одежда. Прям, по Чехову. Прелестно, просто прелестно!
Всё, что я сейчас хочу – это громко орать: «Лю-ю-юди-и-и!!!» в надежде, что какой-нибудь зоркий алтаец-охотник увидит сумасшедшую одинокую туристку и спасёт её. Ну, то есть, меня. Вместо этого я отчаянно и громко всхлипываю и иду дальше.
Мне надо найти Антона. Я же вышла на другой берег. Нет?
Как это — нет?
Выясняется, что я вышла на какой-то остров. С которого на другой берег опять же нужно переходить вброд. Меня разбирает ужас вперемешку с нервным смехом. Как я умудряюсь находить себе максимальный отстой в этой жизни? Выбирать всегда самый худший из вариантов? По-че-му???
Опять разуваюсь. Но на этот раз иду по широкой части реки, и закатанных штанин вполне хватает на её глубину.
На другом берегу опять вытираю заледеневшие ноги, обуваюсь. Нахожу какую-то палку взамен своей и иду дальше.
И тут замечаю вдалеке деревянный маленький домик.
Домик. Это не мираж. Мне надо дойти до домика. Отхлынувший адреналин сменяется глубокой апатией. На дне которой плещется злость на Антона.
А… вот и он. Стоит с двумя рюкзаками, которые тащил сам с места на место. Ну и кто виноват? Я, что, просила трогать мой рюкзак? Он ещё пытается что-то там говорить, но я его обрываю:
— О чём ты думал, когда переносил мой рюкзак на другой берег? Я же сказала, что не полезу в воду!
— Но ты же полезла, — констатирует он.
— Да, полезла, — соглашаюсь я. И обиженным упавшим голосом добавляю: — Там нет переправы.
— Ну вот.
— Я… промокла, — говорю ещё.
— Ты могла бы перейти там, где сказал я, — Антон добавляет в меня ещё больше обиды. Это равнозначно тому, как если бы он сказал: «Ну ты и дура».
— Значит так, — объявляю я вердикт. – Разбегаемся. Прямо сейчас.
— Почему? – удивлён Антон.
— Потому!!! «Напарники» — это те, кто учитывает мнение друг друга, вот почему!!!
На что Антон окончательно добивает меня ответом:
— Да, мнения бывает два, а решение принимает один.
Имея в виду, конечно, себя.
Ах, вот как! Рывком одеваю рюкзак. С меня хватит! Беру свою палку. К чёрту всё это взаимодействие, терпение и компромиссы! Лучше быть одной!!! По крайней мере, без рюкзака не останусь! Посреди дикой тайги!
Кажется, сейчас взорвусь от бури эмоций!
Сквозь шквал возмущённых мыслей насилу пробивается одинокая здравая мысль. Она говорит:
— Сходи на озеро хоть посмотри.
Сохраняя злую невозмутимость, направляюсь к домику – там были замечены люди.
— Ты куда? – спрашивает Антон.
— Тебе какое дело? – отвечаю я в духе обиженной женщины.
— Куда ты идёшь?
Молча удаляюсь. «Решение принимает один». Ишь, выискался, «один»… Тоже мне…
Возле домика сидит молодая девушка в туристическом комбинезоне. Здороваемся. Антон идёт за мной следом. Мы как бы вместе, но вроде бы и нет.
К девушке из домика выходит её подруга.
Она говорит, что до нижнего Мультинского озера тут идти минут пять. О, это меня устроит. Что ж я, зря, что ли, тащилась в такую даль? Да ещё с приключениями!
Иду. Нахожу озеро. Он прекрасно. Было бы, наверное. Не будь я в такой обиде на Антона. Он стоит сзади. Смотрю на озеро. Ну, зеленовато-молочное зеркало на фоне огромной белой горы, в которой она отражается. Ничего особенного.
Поворачиваюсь и иду обратно.
— Куда ты пойдёшь? – не отстаёт от меня встревоженный Антон.
— Не твоё дело, — обрываю его я. – Отстань!
— Ты понимаешь, что это тайга?!! – кричит Антон. – Здесь опасно!
Спасибо, Кэп.
Можно подумать, тебя волнует моя жизнь. Ага. Кому она нужна-то… Мне горько и обидно. Я только что чуть не утонула и мне, чёрт возьми, холодно.
На участке встречаю хозяина. Это незамысловатый мужичок, привечающий туристов. Предлагает переночевать в домике. Там есть печка и домик тёплый. Но за деньги. Палатку тоже можно поставить на участке, но тоже за деньги. А здесь очень ветренно. Не хочу ничего. Из приличия улыбаюсь. Мужичок дарит мне забавную раздвоенную кедровую шишку. Благодарю.
И иду обратно, к дороге.
Антон остаётся с ними.
Солнце уже на верхушках деревьев. Это значит, надо спешить. Кажется, сегодня вернуться назад я уже не успею.
Перехожу реку там, где и надо было: в её широкой, но мелкой части. Опять разуваясь и снова обуваясь. Иду. На сырых ногах, несмотря на носки, вскоре образуются огромные водянистые мозоли. Иду по дороге, удивляясь по сторонам. Я её не помню.
В сумерках совсем рядом с дорогой нахожу кострище. Здесь довольно покатый склон, который упирается в гору, но искать что-то более приемлемое уже нет времени. К тому же здесь неподалёку течёт маленький, но чистый ручеёк. Решаю остановиться на ночёвку здесь. Палатку я прячу за стволом огромной лиственницы. Её сильные корни мощными рёбрами выпирают из земли. Сегодня мне предстоит ночь йоги.
Лезу в рюкзак за спичками и понимаю, что отдала их Антону вместе с берестой. Мы ж напарники, ага. Мы ж вместе. Зачем было забирать? Горько переживаю. В тайге и без спичек. Белиссимо. Копай себе могилу.
И тут меня озаряет. Ну, конечно! Девчонки-близняшки из Усть-Коксы, подарившие мне спички! Где, где они… Благодарности моей нет предела…
Спички там, куда я их и положила, рядом с паспортом. Сухие. Достаю одну и с вожделением зажигаю. Сочная серая головка горит ярким пламенем. Счастье – это огонь. Веточки занимаются, подкладываю ветки потолще. Наконец, костёр готов. Завариваю сублиматы, которые протаскала столько времени. Темнота приходит опять неожиданно.
Ем, бесконечно прислушиваясь и оглядываясь. Бесполезно: всё равно ничего не видно, если смотреть в темноту. Прячу всю посуду, оставляя её на улице: если придёт медведь, то пускай запах еды будет снаружи, а не рядом со мной. Какое-то время греюсь у костра и иду в палатку.
Как кошка пытается намять место перед укладыванием, так и я ползаю по бугристому дну палатки, волоча за собой спальник. Удобного, или хотя бы относительно ровного места внутри неё нет. Сворачиваюсь в тугой комок посередине и впадаю в отчаянное оцепенение.
Снаружи с наступлением темноты начинается шум: как будто какие-то животные ходят вокруг меня. Я не знаю, кто это. Может быть бурундуки. Может просто листья с деревьев падают. Может, медведи.
«Алтай… Батюшка… Не выдавай меня…» — умоляю я, скорчившись на земле, на жёстких лиственничных корнях. Они похожи на пальцы огромной руки, и я представляю, будто какой-то большой великан держит меня на ладони. Алтай открывает мне, что вокруг отнюдь не враждебные животные, а такие же существа, как и я. Все мы – пазлы, и хорошо, когда каждый на своём месте. Каждый составляет маленьким собой общую картину мира. И если судьба моя в том, чтобы накормить таёжных животных собой, — значит, так тому и быть.
Пазлы, когда они на месте, не отдаются заусенцами, когда ведёшь по картине рукой. Мне нужно отыскать своё место в этой картине, не конфликтуя в ней. С этими мыслями я заставляю себя расслабиться хотя бы физически. То есть я как бы сплю, но осознанно. Какая-то часть мозга бодрствует, прислушиваясь к звукам снаружи. Остальная старается не слышать их, чтобы отдохнуть. Во мне нет надежды, что я переживу эту ночь. Есть только смирение и усталость.
Что это была за ночь? Каждый час я просыпалась от озноба и растирала пальцы на ногах. К утру всё равно отморозила, — потеряли чувствительность.
Утром развожу костёр. Вытягиваю к нему ноги и долго греюсь, прежде чем пойти за водой и съесть ещё один сублимат. Немного отогреваюсь. Залепляю мозоли пластырем.
Ручеёк жизнерадостно журчит. Черпаю воду, кастрюлька брякает о льдышки на травинках, растущих рядом. Пока я пью чай, раскинутый тент лежит на кустах, но сохнуть отнюдь не собирается: здесь полумрак, и солнце проникнет сквозь деревья ещё не скоро. Всюду иней.
Ждать не буду. Собираюсь, одеваю рюкзак и иду.
Дорога двоится, расходится в разные стороны. Иду по одной из них. По этой трассе ездят на уазиках. Глубокие борозды, оставленные их колёсами, зияют чернотой. Замерзшая грязь держит мой вес, смело наступаю там, где в другое время можно было бы провалиться по колено.
В конце концов, дорога упирается в речку. Ищу перекинутое через него бревно, по которому можно было бы перебраться на тот берег. Нахожу. Но оно обледеневшее настолько, что идти в ботинках, да ещё с рюкзаком равнозначно сотрясению мозга с высоковероятным летальным исходом. Торчащие из воды камни тоже покрыты скользким льдом. Журчит прозрачная ледяная вода.
Потрошу рюкзак и кидаю вещи на тот берег. По частям. Потом палатку. Следом летят ботинки, — один и второй. Иду по бревну босиком, оставляя на холодном белом инее отпечатки следов. На том берегу обуваюсь и, довольная, иду дальше. Не успеваю пройти и пять минут, как дорога снова упирается в бурный ручей. Не хочу переходить его. Иду вдоль ручья, по тропе. Она утыкается в ещё более широкую реку, а сама поворачивает обратно.
Маша говорила, что заблудиться на этой дороге невозможно. Мне оказалось по плечам и это. Милоташно-то как, ахххренеть…
Через реку переброшены большая ель и бревно. Ель настолько заросшая и густая, что пробраться по ней можно только до середины. Потом надо перебираться на бревно. Река здесь очень широкая и глубокая одновременно. Падение может стать последним. И, что самое плохое, — я не помню эту реку и эту переправу. Может, я уже когда-то ударилась головой так сильно?
Босиком здесь не пройдёшь – ствол ели слишком колюч. Снимаю ботинки и ползу по ели, хватаясь за колючие ветки. Рюкзак оттягивает меня назад. Едва сохраняю равновесие. Дошагав до середины, перебираюсь на бревно. Иду, панически затаив дыхание. Полная абсолютная осознанность. Перехожу на тот берег, где едва не падаю в психологическом изнеможении. Сколько раз ещё я буду рисковать своей жизнью здесь и сейчас?
Обуваюсь, опять иду. Ещё одна переправа. Этот бесконечный круговорот из переправ, словно сансара. Смиренно перехожу вброд и эту реку.
— В любом случае, ты всегда можешь вернуться назад, — успокаивает меня внутренний голос.
Да. Обожаю переходить ледяные речки вброд. Вернусь, если не заберусь слишком далеко. Однажды я так же зашла в нашем парке. Мне показалось логичным, что если каждый раз сворачивать на тропинку, уходящую от дороги вправо, то на обратном пути надо будет всего-навсего всегда сворачивать на тропинки, идущие влево… Надо ли говорить, что из парка я выбралась только поздно вечером и то, по подсказке людей…
К счастью, эта переправа оказалась крайней, и я пошла по дороге дальше. Но эта дорога, уводя в густой лес, вскоре начала сужаться и вплотную приблизилась к зигзагообразному забору, сделанному из толстых брёвен. Мы такой забор вчера точно не проходили.
— Ты всегда сможешь вернуться назад, — слышу опять изнутри. – И, опять же, солнце ещё высоко.
О, плюсики мои, плюсики…
Знобит. Хорошо, что у меня есть палка, – дорога, превратившись в узкую тропинку, поднимается в гору. Периодически она становится каменистой, потом опять опускается вниз и бесконечно виляет. В лесу она становится едва заметной, и моя внутренняя истерика нарастает, потому что я боюсь, что сейчас потеряю ориентир, по которому можно идти. На тропинке чётко заметны конские следы, и единственной связью с человеком для меня сейчас является тот факт, что в грязи отпечатался один след от подковы. Значит, это не свободно гуляющий табун, а здесь проехал пастух.
Иду и умоляю, чтобы этот неизвестный мне пастух ехал в село, а не наоборот. Может, он в заповедник поехал? Где медведи, которые становятся особо наглыми осенью, и могут сожрать всё, что движется, потому что торопятся лечь в спячку…
«Алтай, ну выведи же меня», — едва не плачу. Моя истерика затоптана внутри, но вот-вот прорвётся наружу. Не надо было уходить от Антона. Он-то точно знает, как выйти отсюда. А я – нет. Даже не догадываюсь.
Тропинка выходит из леса, и справа от неё начинается крутой обрыв, поросший деревьями. Не свалиться бы туда. Обрыв настолько глубокий, что растущие внизу высоченные лиственницы выглядят детскими игрушками. Подтягиваю ремни рюкзака ещё туже, чтобы не перевесил. А то тоже буду детским туристом. Лежать внизу.
Вдруг справа и там же, далеко внизу от меня появляется мощный изгиб огромной реки. Это Мульта, не иначе. Мне надо идти вдоль неё, я это помню: когда мы шли к озёрам, то она тоже шумела рядом. Во мне рождается надежда, что я выйду к людям. Потом на тропе я нахожу перчатку, — рабочую, чёрную, в пупырышек. Радуюсь ей. Здесь был человек, обронил. Возможно, тот самый всадник. Я свои рабочие перчатки, измазанные в чёрной саже, уже давно ношу на руках. Так теплее.
Вешаю найденную чёрную перчатку на берёзку рядом с тропой. Вдруг тот мужичок поедет назад, — вот и найдёт. Вот бы он поехал сейчас, я бы тогда не упустила возможность узнать дорогу.
А так спросить даже не у кого. Не погуглить. Впрочем… Ну-ка, ну-ка! Достаю смартфон. У меня же есть навигатор, который работает без интернета!
Но смартфон, почему-то изрядно разогревшись, выдаёт на чёрном экране картинку шестерёнки и молнии, отказавшись отвечать на любые кнопки. Н-да… Минус телефон.
Вскоре начинаю останавливаться каждые тридцать метров. Всё. Больше идти я не могу. Мозоли на ногах завершают общую картину моего отчаяния. Ставлю рюкзак на землю и валюсь рядом. Лежу, а сама ощущаю, как всё вокруг, притихнув, наблюдает за мной. Я как будто под прицелом сотни глаз. Которых я никогда не увижу. Притихший лес слева и шумящая река справа. Солнце жарит кожу на лице. Обгорит, факт.
Что у меня осталось в запасе? Только аффирмации. Ну, давай, выдай мне что-нибудь этакое…
— Сметана. В селе Маральник. В обед! – рождается из меня.
— Блестяще. Где ты найдёшь сметану?
— Главное, сначала найти Маральник.
Встаю. Сметана, в Маральнике, в обед. На каком-то жутком автопилоте я ползу по тропе дальше. Она продолжает истощать меня. Резко поднимается вверх, затем спускается вниз, изгибаясь вдоль всё того же каменистого склона. Выкарабкиваюсь наверх из последних сил. Сметана. В обед.
И вижу знакомую дорогу.
Заборчик, который заинтересовал меня на пути туда.
Гвоздь, вбитый в пень.
Я узнаю эти места! Просто вернулась по параллельной дороге. Радости моей нет предела, и силы сразу прибавляются. Теперь иду уже осознанно, зная куда. Выбралась. Благодарю тебя, Алтай…
Около полудня захожу в дом, где пекут и продают хлеб. Вернее, не захожу, потому что крыльцо снизу ограничено висящей цепью. Кричу хозяйку, она выходит, но цепь не снимает. Так и продаёт мне хлеб. И ещё сметану. И мёд. Берёт за всё очень дорого, — сразу видно, наживается на туристах. Мне потом охарактеризуют её, как человека, который «не умеет, а врёт». Торговаться сил нет, отдаю деньги и иду, думая, как же мне прикончить этот маленький стаканчик домашней сметаны. Начинаю её просто выдавливать, сминая тонкий стаканчик, и есть, без ложки.
И, да. Я ем сметану. В Маральнике. В обед.
Рядом со мной материализуется маленькая сучечка чёрного цвета. Она бежит, заглядывая мне в глаза. Сметаны хочет. Понимаю. Даю ей остатки – она вылизывает его изнутри, — чувствую её тёплый язык ладонью, сквозь стаканчик. Собачка увязывается за мной, вдруг признав за хозяйку: воинственно лает на других собак, сидящих на привязи, преданно заглядывает в глаза.
— Цыц! – пытаюсь заставить её замолчать. – Иди домой! Домой!
Но она никуда не убегает.
Эх, зря я её, наверное… Так быстро приручила. С собаками, как и с людьми, тоже такое случается.
Последующие события подтверждают мои опасения. Я захожу во двор к Юре и Лёше, отстранив собачку ногой. Но она пролезает под забором снизу и по-хозяйски начинает бегать по двору.
— А это кто? – спрашивает Лёша, оказавшийся рядом.
— Да хрен знает. Сметаны ей дала, вот и увязалась, — говорю я.
Котята, все четверо, бегают здесь же. Лёша начинает прогонять собаку, но та увиливает и упорно возвращается во двор. Она видит котят, и уже хочет схватить одного, но тут откуда ни возьмись, чёрным шерстяным комком стремительно вылетает мамашка-кошка и вцепляется собаке в морду. Визг! Лай!
С громким верещанием, собака ломится в забор, но не в ту дыру и едва не застревает, пытаясь покинуть опасную территорию.
Вот те и сметана…
Чувствую себя двояко.

[wolfness72]

Книга, основанная на этих черновиках, написана и опубликована здесь (здесь же 1\4 книги доступно для безоплатного прочтения):
на платформе издательства Ридеро /ridero.ru/books/avtostopom_do_altaiskogo_yaka/
В ней есть про возвращение домой, ещё немного про Марата и добавлено несколько дополнительных сюжетных линий.
Название оставлено прежним: "Автостопом до алтайского яка". Автор Овчинникова Ольга.
Приятного прочтения. Люблю вас.